Николай Александров: “Эмиграция – это катастрофа, не только социальная, но и личная”
Николай Александров: “Эмиграция – это катастрофа, не только социальная, но и личная”
Литературный критик, журналист, теле- и радиоведущий.
Родился в 1961 году. Окончил филологический факультет МГУ, кандидат филологических наук. С 1986 года – сотрудник Музея Пушкина в Москве, затем заведующий Музеем-квартирой Андрея Белого на Арбате. Книжный обозреватель радио «Эхо Москвы» и ведущий программ на телеканалах «Культура», “Дождь”, ОТР. В разные годы сотрудничал с такими изданиями, как «Независимая газета», «Итоги», «Известия», «Вопросы литературы», «Литературное обозрение» и др. Автор сборника литературно-исторических очерков “Силуэты пушкинской эпохи” и книги “Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями”. Доцент кафедры литературной критики РГГУ.
В марте 2014 года подписал Антивоенное заявление российской интеллигенции «Против войны, реставрации тоталитаризма и лжи в государственных СМИ». В мае 2018 г. присоединился к заявлению российских литераторов и ученых в защиту осужденного в России украинского режиссера Олега Сенцова.
После начала полномасштабной агрессии России в Украине покинул страну. Живет и работает в Германии. 
Читайте также: Ольга Романова: “Чёрт, мне очень трудно это говорить, но немцы устали от украинцев”
Маша Майерс: Здравствуйте, меня зовут Маша Майерс. Я рада вас приветствовать из студии Reforum Space Берлин, из центра европейской столицы. Это проект “Дойче VITA” – час из жизни людей, выбравших Германию. Наш гость – журналист и литературный критик Николай Александров.
Николай Александров: Здравствуйте!
В Берлине можно пройти целый квартал и не услышать ни одного немецкого слова
Маша Майерс: Я думаю, что мы сегодня будем много говорить о литературном Берлине, книжном Берлине. Если бы я попросила тебя описать Берлин в трех словах, какие самые важные характерные черты этого города ты бы отметил, не задумываясь?
Николай Александров: Во-первых, это город с необыкновенной энергетикой. Таких городов в мире вообще не очень много. Для себя я выделяю несколько в мире. Понятно, что Восток я знаю чуть меньше. Но, во всяком случае, безусловные столицы – это Париж (я его называю первым, потому что я его очень люблю и провел там достаточно большое количество времени). Это, вне всяких сомнений, Лондон, это Нью-Йорк, это Москва и это Берлин. И то, что это настоящий город, чувствуется, тем более что в Берлин я в первый раз приехал достаточно давно – 20 лет назад.
В 2005 году я снимал серию фильмов о немецком языке и немецких писателях. После этого я часто приезжал в Берлин и видел, как он на моих глазах менялся. Если говорить о 1989 годе, когда рухнула Берлинская стена и когда вообще в принципе началось это движение – объединение Германии и Возрождение, так называемый «Час ноль», который чрезвычайно важен для немцев, то на моих глазах этот город буквально менялся. Сам этот процесс был достаточно впечатляющим, и сегодня это видно.
Плюс к тому, этот город мультикультурен просто по определению. То, чего, например, не чувствуется в Москве. В Берлине можно идти по улицам и услышать любую речь. Можно пройти целый квартал и не услышать ни одного немецкого слова. Это будет не обязательно турецкий язык. Это будет итальянский, и иврит, и русский, и английский, и украинский. Сегодня это город, который объединяет в себе множество диаспор, множество языков. И, конечно, это производит довольно сильное впечатление.
Еще одна вещь – это особенность Берлина. Когда мы говорим о Лондоне, Париже или Нью-Йорке, у нас существует представление некоторого центра, от которого расходятся улицы. Который окружен какими-то другими районами, центр более или менее важен. Берлин – это город, который состоит из районов, совершенно непохожих друг на друга. И трудно определить, а где, собственно, центр Берлина? В этом смысле он совершенно особенный. С одной стороны, у нас существует Кройцберг, который отличается от Митте, который отличается от Шарлоттенбурга и так далее. Это город, который состоит из множества центров с совершенно особенным укладом. Допустим, гораздо более модный Кройцберг и гораздо более буржуазный, с совершенно другим жизненным укладом, Шарлоттенбург.
Маша Майерс: Это наследие стены, как ты думаешь?
Николай Александров: Я думаю, да, безусловно, потому что центр перестал существовать. Это, во-первых. Во-вторых, все-таки достаточно большое количество времени два Берлина существовали отдельно. Сейчас эта граница в меньшей степени чувствуется, и восточный Берлин преобразился, а некоторые районы просто стали модными, как Митте, например. Но все-таки этот Берлин с этими сталинскими проспектами, которые в 2004 году меня совершенно потрясали, такие вот танковые трассы, и совершенно иной, более богемный и более буржуазный Берлин, западный. Сейчас они в большей степени представляют единство, но время, на протяжении которого два Берлина существовали отдельно, еще в недостаточной степени изжито.
Следы войны до сих пор видны практически во всех немецких городах
Маша Майерс: Это архитектура в первую очередь? Конструкция, структура города?
Николай Александров: Это же вообще проблема. На самом деле, это проблема не только Берлина, но и множества городов. Дело же не просто в Стене, если мы говорим об архитектуре. Если уж мы стали говорить о книжках, вот совсем недавно вышла книга замечательного шведского писателя и журналиста Стига Дагермана, она вышла в издательстве Ивана Лимбаха. Называется «Немецкая осень». Туда вошли эссе разных лет, но центр этой книги составляют эссе, написанные Стигом Дагерманом в 1947 году, когда он приехал в Германию как шведский журналист и написал серию очерков, совершенно удивительных по взгляду своему, которые во многом отличались от общей точки зрения на Германию, на проблемы Германии. Он проехался по всей Германии. Он описывает города – Гамбург, Берлин, Кельн абсолютно разбомбленные, где только черная масса Кельнского собора возвышается.
Человек едет и видит вокруг себя одни сплошные руины, описывает семьи, которые ютятся в подвалах, залитых водой. Дети, которые болеют туберкулезом и по колено в воде, когда они встают с кровати, они сразу же, соответственно, оказываются в этой воде, и родители выгоняют их на улицу.
Эта атмосфера – начало иной Германии. Это, кстати, время первых свободных выборов в стране. Но если говорить об образе немецкого города, то это города, которые практически перестали существовать. И поэтому если мы говорим о Кёльне, то мы видим иногда недостроенные, оставшиеся руины. В 2004 году этого было гораздо больше, когда просто эти разбомбленные дома даже не восстанавливались. И мы видим какие-то фрагменты старые, которые затем уже достраивались, предметы нового времени. Эти следы войны видны практически во всех немецких городах. Это старая архитектура, которая накладывается на новую, а потом уже строили в 60‑х 70‑х, 80‑х годах, начиная с 50‑х, с этого немецкого чуда, возрождения Германии в 1950‑х годах.
И сейчас для человека, который уже долгое время живет в Германии или часто приезжает, это стало привычкой, но в принципе это бросается в глаза. Ты идешь по улице и сразу отмечаешь: вот этот дом начала века, а вот рядом стоит новый, или вот он достроен зданием совершенно иным. И поэтому с этой точки зрения Берлин похож на другие немецкие города. Другое дело, что, конечно, у него совершенно самостоятельный архитектурный облик.
Маша Майерс: Невозможно не сказать в этом контексте о той современной европейской архитектуре, о тех авторах, которых пустили в Берлин и сказали: «Творите!». Огромные площади, ранее занимаемые танковыми батальонами, воинскими частями и сооружениями, связанными с государственной границей, – эти пустыри можно было застраивать и творить в прямом смысле слова.
Николай Александров: Мы видим, во что за короткое время превратился Александерплац, например, который выглядел относительно недавно совсем по-другому.
Маша Майерс: Во что эта площадь превратилась?
Николай Александров: Вокруг у нас торговые центры, или, если мы чуть дальше отойдем, ближе к Берлинской стене, как вдруг у нас появляются совершенно иного рода здания, выстроенные в стиле Хай-тека. То есть понятно, что это приметы другого времени и совершенно другого Берлина.
Маша Майерс: Но как-то это все переваривается здесь. И при этом довольно органично сосуществует.
Николай Александров: Так же, как перевариваются совершенно разные культуры, разные языки. Я думаю, что в этом специфика Берлина, которая аккумулирует множество самых разных энергий. И на протяжении времени видно, каким образом из этого города получается совершенно другой мегаполис.
Маша Майерс: Ну, то есть изменчивость как константа, да?
Николай Александров: Во всяком случае, это развитие. Мы можем сказать, что это город живет, а это же очень важно. Энергия – это и есть жизнь. Мы видим, как город развивается и живет.
От русского литературного Берлина начала XX века не осталось практически ничего
Маша Майерс: А что осталось от русского литературного Берлина начала XX века?
Николай Александров: Я думаю, что практически ничего. Конечно, мы помним, как Шарлоттенбург назывался Шарлоттенградом, когда российская диаспора, причем самых разных поколений и разная по своему составу, наполняла Берлин. И, конечно, мы видим эти дома. Мы можем вспомнить тот период, когда существовали издательства, выпускавшие книги в Германии, но которые распространялись еще и в России. Мы можем назвать огромное количество людей, жизнь которых связана с Берлином непосредственно: Набоков, Андрей Белый, Марина Цветаева и так далее. Это огромный список будет. Тем более, что очень многие просто учились в Германии. Это и Пастернак или Федор Степун, который затем остался. Его огромный архив существует здесь же. Алексей Федорович Лосев, который здесь учился, Вячеслав Иванов, который писал диссертацию в Берлине, кстати говоря, у Моммзена – знаменитого историка, и целый год провел в Берлине.
То есть, имен можно назвать достаточно много. Это жизнь русской диаспоры или жизни русских в Берлине. Она началась задолго до 1920‑х годов. В 20‑е годы это была скорее инерция с философским пароходом и так далее.
Другое дело, что дальше уже из Берлина в 20‑е годы, я уж не говорю о 30‑х, началась эмиграция в большей степени во Францию, в Америку. Или, например, можно вспомнить огромный центр русской эмиграции в Чехии, который географически близок к Берлину. Там существовал знаменитый чешский лингвистический кружок Трубецкого… А дальше уже все-таки в большей степени была американская эмиграция, приближаясь к 1930‑м годам. Вот у этого Берлина 20‑х, может быть, начала 30‑х годов совершенно особенная жизнь, которая многих писателей раздражала. Достаточно вспомнить «Машеньку» Набокова, где герои живут с мечтой не столько о Берлине, сколько о Париже. Париж был, конечно, гораздо более притягательным центром для многих.
Маша Майерс: Оправдано?
Николай Александров: Думаю, что нет. Если вспомнить судьбу русской эмиграции в Париже, она была весьма непростой… Не у всех, как у Мережковского и Гиппиус, была квартира, в которую они просто вошли, и таким образом оказались дома, но уже в Париже. Другое поколение, Газданова или Поплавского – это поколение таксистов парижских, совершенно иной быт. В этом смысле эмигрантская жизнь для очень многих, что в Берлине, что в Париже была одинаково трудной. Другое дело, что, казалось, во Франции проще в силу языка, например. Понятно, что французский все-таки знали лучше, чем немецкий. При том, что и немецкий довольно широко использовался.
Был такой замечательный детский журнал «Задушевное слово», весь оцифрован, кстати. Он начал выходить в конце 60‑х годов XIX века, а последние номера вышли в 1918 году, то есть сразу после революции. Он был таким хрестоматийным детским журналом. Над ним многие издевались, в частности, Корней Иванович Чуковский. Там существовали публикации как русских авторов, так и переводные произведения. И был совершенно замечательный раздел «Письма в редакцию» – действительно, писали дети, в основном гимназисты и школьники средних классов. Очень любопытно почитать номера, связанные с Первой мировой войной и началом революции – интересны детские реакции на происходящие события. Время от времени там появляются фразы типа «я очень люблю французский, я говорю по-английски, по-немецки я тоже говорю просто потому, что у нас есть гувернантка из Германии» – это многоязычие достаточно характерно для тех времен.
Но все-таки существовала доминирующая традиция франкофонии – и она, конечно, чувствуется достаточно сильно. И в этом смысле Франция казалась исторически более привычной, хотя это обманчивая вещь. А эмиграция – это же действительно такая катастрофа, не только социальная, но и личная. Это совершенно особенный модус существования, это персональное испытание, каждый сталкивается с этим по-своему, при этом многие просто не выдерживают.
Маша Майерс: Ничего не меняется.
Николай Александров: Абсолютно.
Маша Майерс: Люди остаются людьми. Проблема остается проблемой.
Николай Александров: Конечно.
Германия до 2022 года была одной из тех стран, которые активно переводили русскоязычных авторов
Маша Майерс: Языковой барьер остается языковым барьером.
Николай Александров: Сейчас в большей степени, до революции в меньшей степени, разумеется, потому что люди были с языками. Другое дело, какой это язык. И другое дело, что многие осваивали эти языки. Допустим, Лев Платонович Карсавин, который долгое время, оказавшись в эмиграции, жил в Литве. Но он же не просто жил, он преподавал, он писал статьи на литовском, написал и создал целые курсы, в частности для Вильнюсского университета. Потом он был арестован и сослан. Существует замечательная книга «Два года в Абези», и его, можно сказать, в последний путь провожали все те люди, которые знали его и обращались к нему, разумеется, как к профессору, ученому. Но это были литовцы – православный батюшка отказался его отпевать. Так вот, Карсавин был абсолютно погружен в язык.
Или Петр Бицилли, который оказался в Болгарии, – у него огромный свод статей. Бицилли, если говорить об истории средних веков, это один из хрестоматийных авторов, но половина его наследия, во всяком случае огромная часть, существует на болгарском языке. В общем, здесь множество самых разных примеров, но они, конечно же, не массовые, они единичные. Однако, как часто бывает, эти единичные примеры весьма показательны. Можем ли мы назвать среди наших соотечественников и современников одного-двух-трех персонажей, которые свободно изъясняются на другом языке и которые известны не в переводах, а как авторы трудов, написанных на другом языке?
Маша Майерс: Владимир Каминер.
Николай Александров: Ну нет, это совсем отдельная история. Он, во-первых, существует очень долго, а с другой стороны, у него уж такой специфический немецкий язык, он настолько играет в этого русского эмигранта. Причем 1990‑х годов. Он настолько долго существует в этом контексте, что Каминер – совсем не показательный пример. Можно приводить какие-то другие примеры, наверное, но их совсем немного.
Маша Майерс: Назови, на твой взгляд, самых успешных представителей культурного литературного сообщества именно для Германии из российской эмиграции, причем абсолютно любого периода: начала века, середины, нынешних лет?
Николай Александров: Ситуация довольно сильно изменилась. Потому что Германия долгое время, до 2022 года, была одной из тех стран, которые активно переводили русскоязычных авторов. Мы можем назвать невероятное количество имен, как классиков, так и наших современников, переводы которых выходили в Германии в первую очередь. И многие тем более жили здесь. Но мы же помним Владимова, например, который утвердился именно здесь. Московские концептуалисты, начиная с Пригова, Рубинштейна, Сорокина и других, выходили в первую очередь в Германии. Мамлеев… Масса авторов, у которых в первую очередь появлялись переводы именно в Германии.
Я могу даже другие примеры назвать, допустим, труды Алексея Федоровича Лосева в силу того, что он учился в Магдебурге. И в силу того, что довольно мощная была философская традиция, связанная с Германией. Их труды на немецкий переводились, и поэтому немцы достаточно хорошо его знают. Допустим, французы практически не знают его, там просто не существует показательных переводов Лосева. Я понимаю, что это специфический ареал гуманитарной мысли, но тем не менее.
Поэтому сейчас можно назвать целый ряд авторов, которые не просто известны, а, безусловно, успешны в Германии: это Сорокин, это Катя Петровская. Кстати, вот пример, когда автор принципиально пишет книгу на немецком языке. Или Мария Степанова, которая, благодаря немецкому изданию, получила все возможные премии – и литературные, и поэтические. Благодаря этому ее переводы появились не только в Германии, но практически во всех европейских странах.
Сам русский язык воспринимается как токсичный, как бы это ни было несправедливо
Маша Майерс: Нам важно подчеркнуть ту простую мысль, что для человека, который работает с русским словом в широком смысле, эмиграция предоставляет новые возможности. Или же, наоборот, это извечная Довлатовская формула «кому я там нужен»?
Николай Александров: Проблема в том, что сам русский язык воспринимается как токсичный, как бы это ни было несправедливо, с моей точки зрения, но это данность, это реалии. Как бы это нас ни ранило, как бы это ни было действительно несправедливо просто потому, что язык – это то, что связано с нашей идентичностью. Понятно, что целые поколения все равно будут оставаться еще долгое время русскоязычными по природе. Язык – это смысл, это взгляд на мир, это центр идентичности. Разлитая токсичность влияет на самых разных уровнях: и бытовом, и литературном. Происходит отторжение, подозрение…
Должен пройти какой-то период времени для того, чтобы это изменилось. Понятно, что невозможно выкинуть имена из истории культуры просто потому, что они уже утверждены, они существуют, несмотря на те символические жесты, которые присутствуют: снос памятников, переименование и т.д. Это скорее тенденция нашего времени, но из культуры очень трудно выкинуть важные явления. Огромный пласт русской культуры все равно будет оставаться в контексте культуры европейской. Но это время – довольно сложное, и поэтому автор, который отдает в издательство свою рукопись на русском языке, сегодня сталкивается с достаточно серьезными трудностями: сам язык вызывает подозрения.
Маша Майерс: Да… Давай поговорим о твоем, о моем, о нашем. О новом опыте эмиграции, как ты правильно говоришь, она специфическая весьма. Она токсичная в определенных проявлениях, как то: отношение к русскому языку и к русской культуре. Но вот как-то в этом надо жить. Что самое сложное для тебя сегодня?
Николай Александров: У меня довольно уже долгая жизнь, я вырастал в советском обществе с полным осознанием того, что вряд ли вообще государственную границу удастся каким-то образом преодолеть. В этом смысле 1990‑е годы были таким чудом: открылись очень многие ранее закрытые двери. Сейчас уже никто не помнит, что обыски проводились, в частности, из-за того, что существовали переписанные или перепечатанные издания, или репринты Солженицына, Шаламова и целого ряда писателей, вплоть до представителей начала века. Они находились под запретом, и люди рисковали достаточно сильно, когда просто распространяли или даже брали почитать эти произведения.
Другое дело, что в 80‑е годы наступили более «вегетарианские» времена, тем не менее, опасность существовала. Об этом многие забывают или стараются не помнить, но это реальность. Так вот, 1990‑е годы – это было открытие целого ряда гуманитарных сфер: литературы, философии, психологии, психоанализа, которого не существовало по сути дела. То есть, он существовал тоже, но подпольно. Перечислять можно до бесконечности те области, которые вдруг неожиданно открылись.
Открылись еще и внешние двери, у многих появилась возможность выезжать, видеть мир. Я хорошо помню свое первое посещение Франции в 1994 году, которое было связано со стажировкой. Существует едва ли не единственный в Европе частный Радиоуниверситет, находится он в Арле. Известные французские журналисты, люди, которые связаны с радио, проводят там в летние месяцы мастер-классы по самым разным областям: ведение эфира, культурная журналистика, монтаж, особенности работы со звуком и т.д. Это был замечательный период, когда франкофонных журналистов из Восточной Европы французы приглашали к себе. Оплачивало все это Министерство иностранных дел Франции.
Все свои комплексы, привычки, стереотипы мышления и особенности мировоззрения я привез с собой
Маша Майерс: А сейчас ты бы был иностранным агентом.
Николай Александров: Да, но тогда это было абсолютно открыто. И, конечно, это был и культурный, и бытовой шок. Потому что многие вещи, с которыми ты просто не был знаком, буквально изумляли. И вот, начиная с 1994-го года, во Франции я бывал довольно часто. У меня потом была еще одна стажировка, уже связанная с моей музейной деятельностью. Я приезжал и читал лекции. И, конечно же, сталкивался с русской эмиграцией последней волны во Францию, то есть это в 80‑е – 90‑е годы, когда еще была возможность по целому ряду политических или религиозных причин уехать во Францию и попытаться адаптироваться к этой западной жизни. Это период, когда еще существовала “Русская мысль”, Алик Гинзбург еще был жив, когда магазин на Монпарнасе «Струве» был центром притяжения. Я видел представителей этой и более ранней эмиграции.
Меня удивляла абсолютно автономность этого мира и удивляли еще две вещи. С одной стороны, как ни странно, привязанность к российским проблемам. Но, с другой стороны, удаленность от них. То есть проблемы, которые существуют в России, кажутся поводом для обсуждения, но сама интонация была устаревшая. Это очень сильно чувствовалось.
С другой стороны, ощущалась абсолютная непогруженность во французский контекст. Очень многие забывали русский язык и не учили французский. Понятно, что на бытовом уровне все говорили по-французски, но это странное смешение языков, может быть, в большей степени было заметно на Брайтон-Бич, во Франции же казалось нонсенсом. Это производило очень грустное впечатление совершенно иного мира, погруженного в свои проблемы и выяснения отношений между собой. Странно: вроде бы вы оказались здесь, у вас есть возможности другой консолидации! Но нет.
Бывая довольно часто во Франции, я понимал, что эмиграция – это просто другое существование. В 1990‑е, в 2000‑е, даже в 2010‑е годы возможность бывать в Европе, оставаясь в России, была совершенно чудесной, потому что приезжать в другую страну и даже подолгу жить там – это совершенно иная вещь, нежели переехать и в этой стране остаться: разные культурные коды и разные бытовые привычки. Одно дело – картинка туристическая, другое дело – жизнь со своими проблемами и трудностями. Сложное ощущение другого мира, который ты должен понять, к которому ты должен прислушиваться, к которому ты должен адаптироваться.
У Романа Гуля есть замечательная книга «Я унес с собой Россию», но он имел в виду культурное наследие. И вот это «Я унес с собой Россию» имеет два аспекта. С одной стороны, очень многие представители русской эмиграции и век назад, и сейчас увозят вместе с собой целый пласт культуры. Мы видим, что эмигрантская культура – это отдельная область русской культуры за рубежом, так называемое “русское зарубежье”, оно охватывает огромный период времени. С другой стороны, когда мы говорим: «Я унес с собой Россию», иногда это имеет негативный смысл. То есть все свои комплексы, все свои привычки, все стереотипы мышления, свое мировоззрение я привез с собой. Будто я живу в другом месте, а как бы внутренне продолжаю оставаться в России. Что в этом хорошего?
Существует две проблемы, которые ощущаются и видны сейчас. Люди, которые оказались в эмиграции, как правило, это люди с особенным опытом, с особенной энергетикой. Очень многие из них бывали в Европе, очень многие из них учились здесь или у них есть хотя бы какое-то представление о том, что такое европейская цивилизация, но картинка у них в большей степени туристическая. К тому же тяжесть существования даже в постсоветской России тоже чувствуется. Люди продолжают думать по-старому, мыслить по-старому, приносят с собой эти старые привычки, которые уже не работают.
Эмиграция – это обнуление, как бы ее ни рассматривать. Если человек действительно эмигрировал – это обнуление. Это может быть чудовищно больно, но это нужно осознать. Отсюда возникают, по крайней мере, две проблемы. Ни одна из них на сегодняшний день, с моей точки зрения, не решена.
Первое – это адаптация и понимание того мира, в котором ты оказался. Потому что это мир со своими правилами – бытовыми, юридическими, ментальными и так далее. Не погружаться в тот контекст, в котором ты оказался, на самом деле невозможно. То есть можно, конечно, но это тупик. Важно осознать, что, если ты живешь в этом мире, ты должен хотя бы понимать правила существования в нем. А еще должен пытаться прислушиваться к нему. Если уж говорить совсем примитивно, это требование изучения языка. Одна из проблем эмиграции в целом на протяжении очень многого времени, когда люди ограничивают свое общение только общением с соотечественниками, неважно в какой стране. Конечно, это спасает. Но, с другой стороны, это оказывается тормозом, и это мешает развитию. То есть знание языка, знание культуры, в целом знание контекста.
Каждому эмигранту нужно ответить на вопрос: что значит – я уехал?
Маша Майерс: У тебя есть метод?
Николай Александров: На самом деле методы очень простые. Первое – это язык. Второе – существует огромное количество институций для самых разных категорий людей. Германия в этом смысле гораздо лучше, чем Франция. Например, “Азюль” (Asyl) – программа для беженцев. Кто читал «Венерин волос» Шишкина, (понятно, что это швейцарский опыт, но он в этом смысле мало чем отличается), тот знает, что это совершенно особенное существование.
В этом смысле у нынешней волны у российских эмигрантов, обладателей гуманитарных виз, гораздо больше прав, чем у тех беженцев, которые оказались в Германии. Ведь эта страна действительно принимала несколько волн эмиграции. Начиная от первых гастарбайтеров в послевоенный период и огромной турецкой миграции, заканчивая Сирией, Ираком, Украиной… Сюда едет огромное количество беженцев с войны, в очень тяжелом положении.
В этом смысле культурная эмиграция последней волны – совершенно иная, потому что человеку сразу даются права: а) на жительство; b) на работу. К тому же немецкое государство, как правило, оплачивает курсы немецкого языка и предоставляет возможность учиться дальше. Особенно для молодежи. Даже если человек не знает немецкого языка, а знает, допустим, английский, у него существует возможность адаптации, по крайней мере, к немецкому миру на английском языке. А если он поступает в университет, во многих учебных заведениях целый год дан на то, чтобы человек выучил хотя бы на начальном уровне немецкий язык. Другие возможности открываются!
Но здесь же важно изменить сознание, а это одна из главных проблем. Потому что нужно ответить на вопрос: что значит – я уехал? Каковы мои взаимоотношения с тем, что осталось? Друзья, родственники, работа, имущество – масса проблем, к которым нельзя относиться свысока или с презрением! Наоборот, я могу это понять. Так вот: как, почему, кого я оставил, каково мое к этому отношение? И что значит мое существование здесь и сейчас?
Я уже сказал о том, что язык – один из центров идентичности. На каком бы уровне я не знал немецкий, французский, английский, все равно мой язык и моя идентификация, целеполагание, самое главное – смыслополагание, мировоззрение – все зависит от моего языка. Язык – это один из один из смыслов и способов постижения мира. И это безусловная ценность. В любом случае мой французский, немецкий, английский будет некоторым подражанием, а мое оригинальное высказывание и собственное “я” все равно будет связано с русским языком. Никуда от этого не денешься. И каким образом, сохраняя свою идентификацию, понять, что ты находишься в другом мире? Каким образом прислушаться к этому контексту? Для этого нужно быть неленивым и любопытным, если переиначивать слова Александра Сергеевича Пушкина.
Маша Майерс: Приведите пример какой-нибудь из своего личного интеграционного опыта: сложная задача, решенная задача, нерешенная задача…
Николай Александров: Нужно учитывать тот бэкграунд, который у нас существует. Ведь этот бэкграунд не обязательно отрицательный, он может быть положительный. Те люди, которые оказываются в Германии, у них возникает иногда целый ряд претензий. Где наша чудесная МФЦ, которая существовала в России, где за пять минут все мог сделать? Почему я пин-код получаю по почте и жду его целую неделю, хотя в любом российском банке я могу это сделать буквально за считанные часы? Почему огромное количество писем мне приходит, почему все общение происходит по почте? Почему я должен дожидаться встречи, приема?
Маша Майерс: Где мой факс?
Николай Александров: Да, да, да, вот это все. Или чудовищное слово, которое вошло уже в эмигрантскую среду. Это «терми́н» так называемый, который на самом деле я стараюсь не употреблять. Существуют же русские слова – прием, встреча, запись на прием… А «терми́н» – это немецкий термин, но он пока еще существует в эмигрантской среде. Когда ты употребляешь его среди тех людей, которые знают, что такое немецкая бюрократия, слово «терми́н» не нужно объяснять. А любому другому человеку – нужно.
Или, например, сложности с пропиской (как хорошо, когда существуют знакомые, которые тебя могут прописать).
Маша Майерс: Что незаконно.
Николай Александров: Почему? По-разному. А с прописки это все и начинается. Общение с социальными службами и кураторство социальных служб, во-первых. Во-вторых, так называемый Jobcenter, страховка, заведение банковского счета, получение или социального пособия, или, если ты отказываешься от социального пособия, устройство на работу. И, опять-таки, это банковский счет, это страховка, которую ты оплачиваешь, это курсы, на которые ты записываешься или не записываешься, все интеграционные курсы, которые по гуманитарной визе ты обязан посещать. Это целый ряд бытовых проблем, которые приходится преодолевать.
Это не происходит быстро. Ты не можешь просто прийти в какое-то заведение, как в МФЦ, и решить все свои проблемы. Ты ждешь этого приема, который назначается. Ты приходишь в то время, которое обозначено. Для немцев слово «pünktlich» чрезвычайно важное. Если ты не пришел или опоздал, у тебя возникает масса самых разных сложностей. К этому приходится адаптироваться, и это раздражает. И ты ждешь неделями получения писем, получения разрешений, будь то медицинская страховка, счет в банке или запись на курсы и т. д. Все происходит в едва ли не на 50% бумажном мире.
Как адаптироваться к немецкому миру, одновременно не потеряв свою идентичность?
Маша Майерс: Я хочу у тебя спросить самое главное: что скрывается за всем этим фоном? В чем кайф? В чем цель?
Николай Александров: Ну, кайф, цель – это немножко другого рода вещи. Конечно же, это ощущение иных возможностей. Мы на протяжении очень многих лет говорили о том, что такое свобода… И свобода во многом понималась как разнузданность, беспечность, наплевательство. Отсюда, кстати говоря, и нежелание участвовать в социальных процессах. Я живу так, как хочу… Нами не осознавалось, что это обратная сторона свободы. Что рабство – это когда ты оказываешься рабом своей безответственности. Свобода подразумевает в первую очередь ответственность, ответ за себя и за свою собственную жизнь. Тебе дается возможность ее выстраивать или перестраивать по-новому, тебе даются возможности совершенно иного существования. Хорошего или плохого – неважно, все зависит исключительно от тебя.
Я об одной вещи не сказал, а мне хочется о ней сказать. В городе Кельне, где я сейчас прописан и живу, есть центр “Феникс” под руководством Виктора Островского, который существует уже на протяжении долгого времени, начиная с 90‑х годов. В то время в Германию приехала огромная волна русскоязычных людей – евреев, жителей Казахстана, немцев Поволжья и т.д. Этот центр занимается проблемами адаптации людей, оказавшихся в Германии, к немецкой жизни. И одна из проблем, которую они пытаются решить – это каким образом почувствовать себя жителем Германии и адаптироваться к немецкому миру, одновременно не потеряв свою идентичность? В частности, существует целая большая организация «Союз русскоязычных родителей Германии», которая целый комплекс проблем, а их очень много, пытается решить вместе с немецкими государственными органами, в частности, с Министерством по интеграции.
Маша Майерс: Есть какая-то методология?
Николай Александров: Безусловно, потому что накоплен огромный опыт с 90‑х годов. Те люди, которые оказывались в Германии, проходили очень многие стадии. Понятно, что ситуация войны – это совершенно другой контекст. Мы об этом не говорили, но он принципиально иной. Это не 90‑е годы. Смысл этого центра – не повторить тех ошибок, которые обычно допускал человек, эмигрировавший в Германию. В этом и есть помощь, если говорить о целеполагании, если говорить о кайфе. Я сказал только об одной проблеме – разрыв с Россией и выстраивание своих отношений с Германией.
Есть еще вторая проблема, которая не решена, и я не вижу пока даже идей для ее разрешения. В немецкой политической системе есть традиционные министерства, а есть министры, у которых министерства нет: оно как институция не существует. Таков министр по интеграции – без ведомства. Однако есть так называемый круглый стол, за которым собираются представители самых разных общин и диаспор. Очень долгое время представителя у русскоязычной диаспоры не было (а это, между прочим, 5 миллионов русскоязычного населения, которые живут в Германии, сравнимо с населением Финляндии). Теперь такой представитель появился – это Виктор Островский.
Но когда мы говорим о русскоязычной даже не диаспоре, а какой-то области, мы понимаем, что она не гомогенна, а гетерогенна, с кучей самых разных проблем. Это же не просто русскоязычные люди. Это советские люди, которые долгое время, до 2022-го года смотрели все то же самое телевидение и те же самые программы Первого канала, “России” и НТВ… Так вот, завершая разговор и обозначаю эту проблему. Одна из главных нерешенных проблем – это вопрос ментального объединения внутри диаспоры или русскоязычной страты тех людей, которые приехали из России. Хотя бы с точки зрения обозначения главных задач: Кто мы? Что мы делаем здесь? Каким образом нам относиться к прошлому или к тому, что осталось там, и что мы хотим? Вот этого ощущения единения, учитывая, что эмиграция – это Германия, Франция, Грузия, Армения, Сербия и т.д, этого хотя бы ментально-интеллектуального центра сейчас не существует, а потребность в нем необыкновенно велика.
Существуют европейские ценности, но огромная часть русскоязычного населения к ним ментально равнодушна
Маша Майерс: Я все-таки уточню. Ты имеешь в виду поствоенную эмиграцию в ее горизонтальном срезе? Или ты имеешь в виду ту вертикальную миграцию, которая в Германии действительно пронизывает в той или иной степени все года? Потому что, даже если мы возьмем только Берлин, то там будут и Поволжье, и Казахстан, и 90‑е, и 00‑е, и бизнес-эмиграция, и война, и Украина, и всё на свете, при том что люди эти – представители русскоязычного мира. Как ты себе представляешь их ментальное объединение?
Николай Александров: Эти две темы горизонтально и вертикально пересекаются. Почему? Потому что, например, одна из проблем – ценностная. Существуют европейские ценности либерально-демократического толка, но огромная часть русскоязычного населения к ним ментально равнодушна. И мы не понимаем, каким образом обращаться к этим людям. Это касается просвещения, публицистики и прочее. Когда мы ведем разговор, к кому мы обращаемся, на какую аудиторию рассчитан наш разговор? На тех, кто уже и так что-то понимает, или на ту огромную часть населения, которая абсолютно равнодушна? Непонятно, как воздействовать. Просвещение, логика, как оказалось, не работают. Как изменить эти чудовищные метаморфозы, которые произошли в сознании? Ведь они произошли не в последние 20 лет, а происходили на протяжении многих десятилетий существования Советского режима. Каким образом их преодолевать?
Есть «Альтернатива для Германии» – партия, созданная в стране в 2013 году, но если говорить прямо – абсолютно пропутинская. Есть понятие «русский мир», которое внедрено, но сейчас дискредитировано. Все это увеличивает токсичность “русскости” во всем мире. Но почему я говорю не просто о конкретной немецкой или европейской ситуации, а почему я сразу перечисляю Грузию, Армению и т.д? Потому что не вижу даже попыток некоторого интеллектуального объединения, выработки правил… Да, вот мы замечательные, активные, думающие, творческие, мы понимаем, что мы находимся в европейском контексте, мы знаем, кто мы, но у нас не существует даже попытки совместно что-то выработать, предложить. Кто мы? Чего мы хотим? К чему мы стремимся? Где этот кайф и драйв? Когда он может появиться?
К сожалению, те замечательные резолюции, которые принимаются в результате конференций, – капля в море. Давайте хотя бы не ссориться друг с другом! Окей, это первый шаг, но это очень мало.
Маша Майерс: Не могу с тобой не согласиться, потому что упомянутые тобой мероприятия крутятся в основном вокруг политического дискурса, а вот культурно-философской сферы они практически не затрагивают. Поэтому и нет ответов на сущностные вопросы. То есть мы пытаемся перепрыгнуть эту ступеньку, потому что сейчас этим некогда заниматься. Надо дальше двигаться, и оставляем за собой зияющие пустоты.
Николай Александров: Да, вот один из примеров. Совсем недавно в Германии вышел сборник «Перед лицом катастрофы». Среди авторов – Андрей Архангельский, Сергей Зенкин… Он получился философско-филологический. Впервые в нем прозвучала тема будущего: а что, собственно, это такое? Тот же Зенкин написал статью «Я заложник». Заложник чего? Заложник принадлежности к русскоязычному миру, заложник своей профессии, заложник той ситуации, которая сложилась после начала войны? Вроде бы красивое высказывание, но оно требует определения. Так вот, не только «кто такие мы?», а еще и «каково хотя бы наше представление о будущем, каково наше будущее для того, чтобы оно появилось?» Его нужно хотя бы умозрительно выстроить.
Маша Майерс: Николай, тогда надо еще в этот список вопросов экзистенциальных (кто мы, где мы, что мы делаем, зачем мы здесь?) еще добавить вопрос “Надолго ли?”
Николай Александров: Надолго, ненадолго, это не важно. Потому что будущее выстраивается не только здесь.
Маша Майерс: Ты думаешь о возвращении?
Николай Александров: Я в своих мыслях о возвращении дохожу ровно до границы. Ее представить очень легко. Вот с этим российским паспортом дохожу до границы, вижу чудесные глаза российского пограничника или пограничницы, разворачиваюсь… и обратно.
Маша Майерс: Спасибо большое! Литературный критик, журналист Николай Александров, гость проекта Дойче VITA. Вот такой у нас получается эта самая Дойче VITA. Я Маша Майерс. Спасибо.
Текст: Маша Майерс
Читайте также:
- Анна Наринская: “Зачем тебе великая Россия, когда у тебя в жизни все нормально?”
- Михаил Фихтенгольц: “Никто сегодня так не ненавидит русских, как они сами”
- Леонид Гозман: интервью
Читайте также:
Обсуждение
Самые последние новости
