Анна Наринская: «Зачем тебе великая Россия, когда у тебя в жизни все нормально?»
Анна Наринская: «Зачем тебе великая Россия, когда у тебя в жизни все нормально?»
Родилась 13 апреля 1966 года в Ленинграде, дочь поэта Евгения Рейна, выросла в семье писателя Анатолия Наймана. Окончила филологический факультет МГУ. В середине 1990-ых работала в московском офисе телекомпании BBC, позже – в изданиях «Эксперт», “Коммерсантъ”, «Новая газета». C 2013 по 2014 год на телеканале Дождь совместно с Григорием Ревзиным вела программу «Наринская и Ревзин».
В 2016 году в издательстве Сorpus вышел ее сборник статей «Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и комментариях».
В 2004 году выступила куратором выставки фотографий ИД Коммерсант «Первополосные кадры», которая прошла в Музее им. Пушкина. В 2016 году представила проект «200 ударов в минуту» — совместную выставку Политехнического музея, ММСИ и Литературного музея, посвященную пишущей машинке как главному орудию литературы XX века. В 2018 году организовала выставку «Петрушествие» в честь восьмидесятилетия писателя Людмилы Петрушевской.
В 2018 году совместно с Татьяной Лазаревой, Яной Трояновой, Варварой Горностаевой и Татьяной Малкиной организовала и провела акцию «Марш матерей» в поддержку фигуранток дела «Нового величия».
После начала войны уехала из России. Останавливалась в Грузии и Израиле. Уже год живет в Берлине. Имеет дочь и сына.
Читайте также: Писатель Владимир Каминер: интервью
ММ: Здравствуйте! В студии Маша МАЙЕРС, я рада вас приветствовать в Берлине, это проект Дойче VITA – час из жизни людей, выбравших Германию. Сегодня гостья нашей студии – арт-куратор, драматург и преподаватель Гумбольдского университета Анна Наринская. Привет! Если позволите, мы на ты.
АН: Правда, на ты.
ММ: Итак, Дойчемания – это час из жизни людей, выбравших Германию. Ты выбрала Германию или она выбрала тебя?
АН: Вообще я хотела поехать в Берлин. Но не будь сейчас того, что принято называть “полномасштабным вторжением”, проще говоря, не будь войны, я бы просто не поехала никуда. Раньше я работала за границей, до этого жила за границей, но при этом у меня была идея, что есть место, где я нужна – в России. А когда все это началось, то мне из разных соображений стало ясно, что нужно уезжать всей моей семье. Я думала про разные места. И в итоге мы с Германией, вернее, мы с Берлином совпали. То есть я думала об этом месте довольно много как о месте возможной жизни. И вот я попала в программу берлинской газеты “Tagesspiegel”, которая первое время помогала журналистам, находящимся в рискованной ситуации. Поэтому я приехала в Берлин, который заочно любила, но совершенно не знала, как выяснилось.
ММ: Какие разочарования или, наоборот, восторги настигли тебя в тот момент, когда вы, наконец, воссоединились?
АН: Не знаю, что говорят другие люди, которые приехали из-за войны… Я приехала ровно год назад, в июне. До этого сменила какое-то количество стран, как и все, была в Грузии, в Израиле. Мне было немножко не до восторга или, наоборот, депрессии по поводу места, где я нахожусь. Сейчас я живу в районе Берлина, который называется Schoneberg. Мне страшно повезло: я с первого момента смогла снять квартиру в старом благополучном районе Западного Берлина. Может быть, если бы я выбирала, то предпочла бы Kreuzberg – куда более молодежный живой район или какой-нибудь модный хипстерский Prenzlauer Berg в Восточном Берлине. Но вот мне попался Schoneberg. Квартирка, скажем так, “распашонка”: спальня с окнами на улицу и гостиная с окнами во двор. Я подумала: как глупо устроена квартира! Я же не смогу здесь спать! Выяснилось однако, что на улице такая же кромешная тишина, начиная с 21:00, как и во дворе. Для женщины, которая жила в центре Москвы, это очень непривычно.
Все кафе в нашем районе называются как-то по-французски: Булонь, Монмартр – что-нибудь в этом роде. И все такое очень милое. Но я‑то хотела большего безумства! Хотя… недалеко от моего дома есть место – Nollendorfplatz, один из самых старых гей-районов Европы (не Германии, а всей Европы!). И он еще этот флёр сохранил. Хотя сейчас это скорее флёр веселья и кинка. Если в начале ХХ века можно было слово “порок” употребить, то сегодня об этом речи нет. Довольно тихий район.
Но, знаешь, я всю жизнь хотела жить в Нью-Йорке, я жила в Нью-Йорке довольно долго. И из всех мест, мне казалось, Москва и Нью-Йорк – наиболее похожие места. А тут как раз я ездила в Америку с пьесой, которую мы с Максимом Диденко и Алисой Хазановой поставили в Берлине… Я снова оказалась в Нью-Йорке (там живет мой сын). Я вдруг поняла, что уже не потянула бы. С начала. Вот если бы я давно осталась в Нью-Йорке и жила там по-прежнему – это одно дело. А сейчас приехать и начать жизнь Нью-Йорке – я бы, наверное, уже не смогла. Это дико круто для визита. Но толпа, соревновательность, бесконечная эта энергия, которая тебе дается за счет этой толпы, но и забирается тоже. Может быть, я бы уже не потянула. А на Берлин, конечно, меня хватит. Это столица, мегаполис, но куда спокойнее.
ММ: То есть ты превращаешься в респектабельную немецкую Фрау?
АН: Но я же не говорю по-немецки! Ужас Берлина состоит в том, что это тебе не нужно! Я совершенно не оказываюсь в таких ситуациях, кроме как в продуктовом магазине или когда прихожу в Ратушу за пропиской. Кроме этих ситуаций, мне немецкий не нужен никогда. Я преподаю на английском, у меня появилось достаточное количество новых приятелей, не немецких, не из бывшего СССР, а вот тех иностранцев, которые здесь живут давно. Понятно, там тоже все говорят по-английски. Другое как бы и не нужно.
ММ: А ты помнишь свой первый в жизни визит в Берлин?
АН: Конечно, в первый раз я была в Берлине в момент, когда рушили стену! Соответственно, в 1989 году, да? Мы были в такой компании – я и еще двое студентов, всего трое. Мы доехали из Москвы на поезде до Варшавы, а уже дальше ехали на электричках, на местных поездах, выходя в каждом интересном месте. И вот мы оказались в Берлине. Мы были такие интеллигентные, решили, что должны посмотреть Пергамон, то есть Алтарь в Пергамском музее. На улице были толпы, ощущалось что-то, и нет, мы не сказали: “Давайте посмотрим, куда это люди идут и что вообще здесь происходит!”, нет, у нас была задача посмотреть Пергамон.
ММ: Это очень смешно.
АН: Да, мы могли бы стать свидетелями великого исторического события! Но вместо этого мы осматривали музеи… Тогда же мобильных не было, никто не мог нам позвонить. За это время рухнула Стена. Помню, были невероятные пробки просто. Я никогда в жизни не видела, чтобы так стояли машины! Про этот фильм можно снять, с нами был еще замечательный, уже покойный, к сожалению, мой друг поэт Григорий Дашевский, он был на костылях. И вот сквозь эту толпу мы тащим его на костылях посмотреть Пергамон. Много романов написано про то, как великие исторические события разворачиваются на заднем плане, а какие-нибудь личные переживания маленького человека – в центре внимания. Идеальный сюжет! Вот это был мой первый раз в Берлине. А в следующие разы я уже ездила гораздо позже, наверное, начиная с 2010 года, на Берлинский кинофестиваль. Проблема в том, что он проходит в феврале. И это худшая погода, которая бывает в Берлине вообще! Поэтому у меня сложилось впечатление, что это зябкий и ветреный город. А сейчас – 30 градусов, хотя это мягкие и приятные 30 градусов.
ММ: Ты довольна своим выбором? То есть ты можешь сказать: “Как классно, что я живу в Берлине”? Оставляя за скобками те причины, которые вынудили нас здесь оказаться.
АН: Да, я так могу сказать. Мы упомянули сына в Нью-Йорке, а дочка моя живет в Аргентине и собирается там оставаться. Я говорю: “Зачем так далеко? Приезжай к нам!” На что она мне отвечает: “Мама, у вашего всего поколения европейский фетиш! Что вам эта Европа, чем у вас в этой Европе намазано? Европа – это отработанный материал. Вот Латинская Америка – это супер!” И вообще есть другие части мира, которые мы вообще не знаем, где огромные возможности, – я цитирую свою дочь, которой нет 30 лет. Вот у меня, безусловно, европейский фетиш, она права. Это место, где мне комфортно, в котором я понимаю и разделяю культурные ценности. Поэтому да, в данный момент я считаю, что Берлин – практически лучшая из европейских столиц. Знаешь почему? По простой причине: она практически самая дешевая. Если ты думаешь, что это вопрос просто денег, то это не так. Дело в том, что, например, в Лондоне интересные люди практически жить не могут. Это молодежь, новички, которые только начинают свою карьеру, еще не наели щеки – они просто не могут свести концы с концами, не могут там жить! Они снимают жилье, которое сейчас называется модным словом Co-living, а по сути это просто коммуналки. В отличие от Лондона, Берлин – это город, где живет молодежь и люди, которые не такие состоявшиеся, или, может быть, они просто наплевали на деньги! Вот принципиально решили, что они занимаются не деньгами в первую очередь. Такие люди в Берлине могут жить.
ММ: Интересно, как они живут. Я совершенно не соприкасаюсь с этой аудиторией. Скорее, с теми, кто постоянно ищет возможности заработать, потому что Берлин дороже Москвы. Правда же?
АН: Относительно. Многие из нас имели в Москве жилье. Если у тебя есть там квартира, которую ты не снимаешь, то Берлин выглядит дороже. Но если ты во время бума снимал квартиру, то Берлин был бы дешевле. Сейчас он, конечно, подорожал. Но здесь есть еще страховка. Если ты простой европейский молодой человек, который хочет быть диджеем или географом, художником, да, рэпером наконец, то здесь ты можешь жить, а в Лондоне нет. Это и в Нью-Йорке огромная проблема. Про это написано очень много, и снято много сериалов, как люди арендуют антресоли в квартире… Человек туда залезает, ложится и спит ночь. Антресоли – место, куда чемодан кладут. Зато он живет в Нью-Йорке! Все-таки Берлин до этого еще не докатился.
ММ: Кто знает, где мы окажемся в ближайшем будущем… Кстати, когда я читаю твой Фейсбук, складывается ощущение, что у тебя только собака живет в Берлине, которая периодически выгуливает тебя по берлинским паркам. А весь остальной контекст – это то, что происходит в России, в Украине, в мире. Насколько тебе сама по себе интересна Германия, насколько она вообще входит в твою жизнь?
АН: Конечно, мы все травмированы. (Я сейчас не хочу ни с кем мериться, понимаю, что в 100 раз меньше травмирована, чем любой украинец. С другой стороны, меня съедает чувство вины, которое, вероятно, украинцев не мучает). Я просто могу сказать, что Джек, наш пес из Серпуховского приюта, оказался действительно моим абсолютным проводником в берлинский мир. Потому что сначала я только читала новости, вообще не хотела в окошко выглядывать. Я заставляла себя пойти в музей, потому что я очень музейный человек, например, в Пергамон. Правда, Пергамский алтарь закрыт уже очень давно, скоро и музей закроют…
ММ: Лет на 15.
АН: Да, в общем, алтарь уже нельзя увидеть, но всякие шумерские вещи еще доступны, торопитесь, до августа включительно можно на них посмотреть. Правда, уже надо записываться. Кроме того, в Берлине потрясающие галереи, например, сейчас идет выставка Хуго ван дер Гуса, замечательного художника, старого мастера XV века, и прочих. Вот так я себя заставляла выходить в музеи или на концерты классической музыки. Я совершенно не могла отвернуться от России. Я и сейчас не могу, но, конечно, я стала больше про Берлин понимать. Я хожу на “блошки”, хожу на рынки, мне очень нравятся местные продуктовые рынки выходного дня. Но не могу сказать, что я знаю внутреннюю берлинскую жизнь.… Скажем, я когда раньше приезжала на кинофестиваль, я обязательно должна была выполнить программу, среди которой был ночной клуб. Танцы!
ММ: То есть ты уже и в Кит-Кате, и в Бергхайне успела побывать?
АН: Раньше я бывала и там, и сям, и много где еще. Кстати, в последний раз я была в клубе, по-моему, в 2018‑м году, я уже седая была в тот момент, я стояла в очереди, одетая во все черное, в ожидании вот этого страшного унижения, что я сейчас подойду и парень из фейс-контроля меня не впустит. Но он вдруг вышел к толпе, обошел всю очередь, выхватил меня из нее и сказал: “Проходите!” Я думала, что это я такая шикарная, а оказывается, как мне потом объяснили, они не хотят, чтобы весь этот клуб был заполнен прыгающими подростками. Поэтому, когда видят такого солидного человека, то его пропускают. Иначе это была бы одинаковая подростковая толпа. Сейчас, конечно, у меня нет никаких сил и настроения на клубы.
Но зато я теперь знаю больше про Берлин как про город. Я про него очень много читаю. Меня интересует его послевоенная архитектура: что делали с городом, когда он оказался разбомблен? Например, я живу в том, что называется “пятиэтажкой здорового человека” – в доме, который был конкретно построен по плану Маршалла, плану восстановления Западной Германии. Это была абсолютно параллельная с Хрущевым идея быстро и минималистично построить дома, но с уважением к человеку. Как их строил Хрущев, мы знаем, хотя огромное количество людей все равно ему благодарны, потому что из кошмарных коммуналок их переселяли в отдельные квартиры. И весь этот ужас подглядывающего соседа заканчивался.
Я же живу в западной пятиэтажке: там все немножко больше, потолки немножко выше. Дома разделены похожими на советские квадратными дворами. Какие сады во всех этих дворах! Вообще отношение к пространству города, которое есть у берлинцев, потрясает! Напротив нашего обычного дома стоит огромный элитный дом, там квартиры стоят по миллиону. Вы думаете, он огорожен, и мы не можем там гулять с Джеком? Можем! То есть это земля для всех. Там есть аллейка, по которой Джек бесконечно бегает, она вся заросла васильками. Сейчас васильки на рынке за 3€ продают. А эти – как росли, так и растут, их не сорвали. Это дико приятная вещь! Тут твой дом – это не только твоя квартира. Я наблюдаю постоянно, как люди выносят столы и сидят прямо во дворах, иногда даже на входе перед подъездом, и с соседями пьют пиво или вино. Стол просто из квартиры вынесен во двор или на дорогу. Это меня пленяет совершенно…
ММ: Поразительно, что это пространство устроено именно “снизу”! Потому что указаниями “сверху” устроить Берлин как единое пространство – настолько эклектичный, настолько разный, Советский Берлин, Восточный Берлин, Западный Берлин – просто невозможно! Здесь огромное количество разных архитектурных решений, стилей и так далее… Где-то квадратные дворы, где-то их вообще нет, где-то питерские колодцы, кстати, в этом же районе. Пространство, организованное снизу, – это то, что берлинцев объединяет. Притом, что во всем остальном это абсолютный Вавилон. Правда же?
АН: Согласна, это очень точно – то, что ты говоришь. Конечно, давайте не будем обманывать, есть и грязные районы. Я не хочу идеализировать. Но даже если это район не такой благополучный, как Schöneberg, а менее, как, например, Neukölln (интернациональный, с разными национальными привычками), то ты все равно чувствуешь, что люди живут не только в своей квартире. Нет этой закрытости! Что даже странно, потому что я немцев немножко по-другому себе представляю. Вообще Берлин рушит все стереотипы, которые у тебя есть о немцах, начиная с пунктуальности (потому что никто абсолютно не пунктуален!) до всего остального. Поэтому если ты надеялся здесь увидеть немецкий порядок, извини, этого не происходит.
ММ: О, да… Давай теперь к твоим берлинским проектам перейдем. Собственно, с чего начиналась твоя берлинская работа год назад?
АН: Когда я приехала, я была в программе газеты Tagesspiegel, писала тексты по-английски, а они меня переводили на немецкий.
ММ: О чем ты писала?
АН: Конечно, о России и о том, что происходит вокруг. Например, когда была очередь через Верхний Ларс после объявления мобилизации, там же был великий чат – чат Верхнего Ларса! И я даже написала небольшую пьесу из реплик в чате. С некоторыми добавками я ее в этой газете опубликовала. Правда, это было очень увлекательно в процессе… Я написала текст по-английски, а они мне возвращают его с правками: каждое слово сопровождается вопросительным знаком! Всё, что нам понятно, немцам непонятно! Например, когда мы говорим, что сложные отношения между Россией и Грузией, это абсолютно непонятно: что значит сложные, какие сложные, почему сложные, что случилось вообще?.. Грубо говоря, New York Times тоже требует от тебя, чтобы ты писал. Александр Пушкин – русский поэт XIX века, считающийся основателем нового русского языка. Ты не можешь написать просто “Пушкин”. Надо пояснять.
ММ: Вот как важен контекст.
АН: Да. Но тут это было очень сложно, потому что вся пьеса была построена на некоторых нюансах. Например, люди говорят: “А нельзя ли проехать в Грузию через Сухуми?” В очереди стоят, вообще не понимают, где они, где Грузия, где Абхазия… Я как бы над этим иронизирую, а меня немцы спрашивают: что здесь смешного?
ММ: Вот попробуй объясни контекст… Да. Как в твоей жизни появился Берлинский театр?
АН: Это страшное везение. Мы поставили в Берлине пьесу “Последнее слово”, основанную на последних словах женщин-политзаключенных или обвиняемых по политическим статьям. Слава богу, не все они сейчас в тюрьме. Спектакль был придуман задолго до того, как я оказалась в Германии. Идею подала замечательная актриса Алиса Хазанова, которая играет практически все роли в этом спектакле. В нем два актера: Алиса (за всех героинь) и потрясающий танцовщик Валентин Цзин, олицетворяющий зло.
ММ: Он космический, конечно…
АН: О, да. Мы начали работу, а потом к нам присоединился Максим Диденко, замечательный режиссер, который уже жил в Германии. Это было для нас волонтерство, никто никаких денег не получал. Разные люди присоединялись по ходу дела… Я была уверена, что мы это сделаем, например, в “Панде” – это такое русское место в Берлине. Мне в голову не приходило, что мы можем пойти в “Горький” – настоящий классический театр, немецкий, репертуарный, находящийся на Музейном острове. Места лучше не бывает! Максим Диденко посмелее меня, он говорит: “А почему нет? Это же политический театр, давай попробуем!” И надо сказать, я была поражена легкостью этого сотрудничества. Я, например, ожидала, что они станут говорить: “Мы на русские темы сейчас вообще ничего не хотим ставить, ведь русские опять рассказывают, как их жалко…” и прочее. А оказалось, настолько большой интерес к этим женщинам! Горжусь собой: это был мой выбор – предложить сделать героинями только женщин. И, конечно, здесь это рассматривается с феминистской точки зрения. То есть не только как проблема репрессий в России, но и положение женщины в обществе.
ММ: Сколько всего героинь, семь?
АН: Их стало больше в последнем спектакле. Мы ввели Женю Беркович, я с ней списалась, я с ней в переписке довольно плотно состою. Ее стихотворением теперь постановка заканчивается. Женя Беркович – это режиссер, которая за свою пьесу получила “Золотую маску” в России, ее постановка шла в государственном театре на ура! А теперь ей и автору текста Свете Петрийчук пришили оправдание терроризма. И вот они сидят в тюрьме. А я пишу им электронные письма. Написала Жене, что мы хотим включить ее стихотворение в спектакль. Она согласилась.
ММ: Где вы изначально собирались ставить “Последнее слово”?
АН: Мы хотели в Лондоне, но я не могу сказать, что у нас конкретные планы были. Я и Максим Диденко оказались в Германии, и меня поразило, насколько немецкий театр современен и открыт! Это просто национальное достояние. И дело даже не в том, хорошие пьесы идут или плохие, плохих полно везде, а в том, как он функционирует и как он открыт ко всему новому, при этом одновременно он умеет быть консервативным. Потому что если ты пойдешь в театр и там будут Чехова ставить, то выйдут люди и по ролям тебе разыграют канонический текст. И такое возможно, но возможно и что-то запредельно авангардное. А также любая журналистская тема может быть покрыта немецким театром. То есть они считают, что театр – это язык, на котором ты можешь обо всем вообще говорить. Я такого, в общем, в мире не вижу. Хотя я знакома с разной практикой театра в разных странах. И это восхищает меня.
ММ: Уточню, что спектакль “Последнее слово” идет на английском языке с немецкими субтитрами. Кто ваш зритель? Немец?
АН: О да, немцы или экспаты. На первых двух представлениях, конечно, были исключительно россияне, журналисты – 113 человек вмещает зал. Потом пошли иностранцы – ни одного пустого места, всегда полный солд-аут, много немцев – их видно. Я прихожу на каждый спектакль, всегда выхожу в конце на сцену, говорю об этих женщинах, об их судьбе. Потому что мне очень важно, чтобы реальность стояла за этим театральным действом. И знаешь, сколько раз ко мне подходили люди после спектакля и говорили: “Ну, конечно, все это ужасно, но какие-то части вы же придумали!” Та же Саша Скочиленко, акционист, художница, которая просто погибает в тюрьме, у нее страшное заболевание, которое обостряется от неправильной диеты, но ей не дают те продукты, которые можно есть, и она просто в ужасном состоянии. Сколько людей говорили – вы это придумали! Почему? А потому что, при всем понимании ужаса, происходящего в России, калька некоей цивилизованности на страну все равно накладывается. Это я наблюдаю очень много где. А еще, я говорю, вот человек сидит, а меня спрашивают: а что он сделал?
ММ: Думаю, эта Россия в их головах – та дружественная страна Герхарда Шредера и Ангелы Меркель, которой больше нет. Россия из прошлого.
АН: Они еще не переключились, да. Так вот, они спрашивают, что человек сделал, а я начинаю дико злиться и говорить, что для того, чтобы в России сейчас сидеть, ты не должен ничего делать!
ММ: Ценники поменять в магазине…
АН: Ладно ценники, это хоть акция… А что сделала Женя Беркович?! Она поставила пьесу, которая шла в государственном театре, получила “Золотую маску”, ее не отменяли, ее не запрещали – ничего! Это как если бы меня сейчас посадили за статью в “Новой газете”, которую я написала три года назад. Легко! Причем не просто легко, а возможно! То есть ты не должен ничего сделать, чтобы сесть. Извините, я так понимаю.
ММ: Преподавание… В начале мы Анну Наринскую представили как преподавателя университета Гумбольта. Как тебя туда занесло?
АН: Мне очень повезло. Надо сказать, что я еще и снимаю документальное кино. Мы тогда сняли фильм, посвященный Эллендее Проффер и издательству “Ардис”, которое в Америке издавало запрещенные в Советском Союзе книжки и передавало их обратно. Если кто-то помнит синенькие такие книжечки Бродского, то вот они и издали его, вряд ли он вообще был бы издан, мы бы не знали этих стихов, если бы не “Ардис”.
ММ: Тамиздат.
АН: Ну, Тамиздата много, а “Ардис” – это самое знаменитое издательство. Очень много чего они издали, в частности, и классическую литературу, и в первый раз после 1913 го года книгу Мандельштама “Камень”, главное его произведение, можно сказать. Они эту книжку передали обратно в Советский Союз. Руководила издательством такая замечательная женщина Эллендея Проффер вместе с мужем. Я‑то считаю, что она была более важна. Наш фильм вокруг нее построен. А поскольку тема Тамиздата сейчас очень всех волнует из-за страшного нагнетания цензуры в России, меня вместе с американским коллегой позвали в университет на кафедру славистики рассказать про фильм, про тамиздат, про нынешние возможности и так далее. После того, как мы с некоторым успехом с этим справились, мне предложили прочесть такой курс вместе с коллегами: они читают его теоретическую часть, а я занимаюсь практической частью, которая называется “Журналистика как литература”. Мои коллеги проходят разные тексты, которые являются литературой документа – от “Севастопольских рассказов” Толстого до “Страх и ненависть в Лас-Вегасе” и всей вообще американской герилла-журналистики. А мы со студентами занимаемся теми вещами, которые ты, даже не будучи талантливым писателем, а будучи просто профессиональным человеком, можешь делать. То есть в итоге у нас должны появиться журналистские работы, вербатим.
ММ: В связи с этим вопрос: ты рассказывала, как устроен современный немецкий театр, а как устроен современный немецкий университет изнутри?
АН: Не могу сказать, что я прямо знаю, как устроен современный немецкий университет. Но он гораздо свободнее, чем даже “Вышка”, где я преподавала в Москве, даже в лучшие времена. Ну, просто “Вышка” вообще не была свободна, хотя она была очень хорошим университетом. Наверное, я апологет большей строгости преподавания, чем здесь. Я, прости, не знаю, как поступают в немецкий университет: ты, как в Сорбонну, буквально записываешься или все-таки сдаешь экзамены? Я не очень понимаю, как это происходит, но могу сказать, что студенты в итоге достаточно разного уровня. Есть там у меня есть несколько студенток, которые я не знаю зачем пришли. Они уже журналистки, которые работают в газетах и очень хорошо пишут тексты. А есть какие-то создания, которые не только не писали, но и не читали газеты, кажется, никогда. Наверное, в “Вышке” люди такого разного уровня не оказывались бы в одном потоке, в одной группе. А здесь оказываются. Но я так понимаю, что здесь огромная свобода и что ты можешь набирать любые курсы, взять любую специализацию. Если ты врач, там все наверняка по-другому. А вот гуманитарная сфера здесь гораздо свободнее устроена, чем, например, в России.
ММ: К тому же не надо забывать про мультикультурность. Ты говорила, что только пятая часть твоих студентов – немцы, а кто все остальные?
АН: В основном это люди из Восточной Европы. Они, как это часто бывает, сами собой занимаются: будучи из стран со славянскими языками, изучают славистику. Есть несколько людей из России, ну, не несколько, а, например, три. Есть девушка из Украины. Но есть и из Сирии студент. То есть это совершенно разные люди. Поэтому я не комплексую, что веду занятия на английском, потому что английский этих студентов больше объединяет, чем немецкий.
ММ: Это комфортно?
АН: Да, и для меня, и для них. Не то, что я пришла такая ущербная, не знаю немецкого. А все-таки это норма для такого пестрого состава.
ММ: Как интересно. Мы, в общем, случайно оказались в Берлине, да? И вот прошел год, а ты уже внутри культурной жизни, внутри высшего учебного заведения, внутри немецкого театра…
АН: Но я все-таки хотела бы сказать, чтобы звучать искренне и не притворяться, что это не совсем история успеха. Я знаю людей, которые сюда приехали, у которых действительно история успеха. Это не я, понимаешь? Это только первый год, посмотрим, что будет дальше. Конечно, я пытаюсь выйти из пузыря русскоязычного Берлина. Для меня это важно. Что абсурдно, не зная немецкого, но все-таки я по-английски говорю практически как по-русски. Но это важно, даже не могу точно объяснить почему…
ММ: Скажи, а с людьми, которые живут в Германии и поддерживают Владимира Путина, с русскоязычными переселенцами 1990-ых годов, с Восточным Берлином ты пересекалась уже?
АН: Я оказалась тут на 8 часов в машине с одним таким человеком, когда ехала из Берлина в Калининград. Все-таки это не мои друзья, вот водитель в машине оказался именно таким человеком. И дальше это были ужасные 8 часов… При том, что я даже написала про это статью. Помнишь, у Андрея Лошака есть фильм “Разрыв связи”? Так вот, автор как бы говорит, что с такими людьми бессмысленно спорить, потому что мы настолько в разных вселенных существуем! Для меня его слова – просто абсурд, теория заговора – безумие, то, что он несет – бред сумасшедшего. А получается, что когда я ему говорю, что Россия начала войну, что Россия – агрессор, что эти имперские замашки ни к чему хорошему привести не могут, то я ему кажусь ровно такой же сумасшедшей, безумной, ангажированной мировым сионизмом, как и он кажется мне. Скажу аккуратно, очень часто это родители тех молодых людей, с которыми я общаюсь. Родители моих студентов, эмигранты 1990-ых годов. Они приехали 30 лет назад из России, из Казахстана, из разных мест… Дети рассказывают мне очень часто о конфликте с родителями на политической почве, вот ровно о том, о чем говорит Лошак. Что родители, проживая в Германии, пользуясь всеми свободами демократического государства, голосуют за “Альтернативу для Германии” и поддерживают Путина. А их дети уже совсем другие.
ММ: Важно зафиксировать, что это по наследству не передается.
АН: Абсолютно так. Я много молодых людей встретила, которые какое-то отношение к России имеют и интересуются политикой. Ни один и них не поддерживает Путина и войну. А родители… другие.
ММ: Как ты это объясняешь?
АН: Есть объяснение, я про это много писала. Дело в том, что эти люди не стали немцами. Они приехали сюда, и они не стали немцами. Они остались такими же. Как, впрочем, и я. Я такой же либерал, как и была в России…
ММ: Но год – это одно, а 30 лет – другое… Встретимся через 30 лет и обсудим.
АН: Иосиф Бродский – такое невероятное исключение на фоне вообще всей русской эмиграции в Америку! Именно потому, что он поставил задачу, и он работал над этим, и у него были возможности – его невероятный талант… Перестать быть русским эмигрантом, стать членом американского не просто общества, а американского истеблишмента! И он реально был членом американского истеблишмента. Его друзья были Сьюзен Зонтаг, Дерек Уолкотт или Джон Ле Карре в Англии, автор великих детективов, – реально был его друг. Он писал эссе на английском языке, публиковался на английском языке. Для него было крайне важно это вхождение в американское интеллектуальное высшее общество. А Нью-Йорк ведь невероятно разделенный на горизонтальные пласты город, там настоящая сегрегация. На самом деле он очень классовый.
Не то, что таких примеров, как Бродский, много. Ну, Барышников, конечно. Понятно, другие возможности у человека. В основном же люди приезжали в 1980-ые годы в Америку, так навсегда и оставшись внутри родной парадигмы.
ММ: Брайтон и сейчас так живет.
АН: Когда говорят про Брайтон, кажется, что это какие-то недостаточные интеллектуалы. Да нет, приезжали очень умные люди, писатели, блестяще образованные граждане, которые все равно никогда не выходили наружу из парадигмы советскости, русскости, если мы говорим о 1970-ых.
Соответственно, Россия для переселенцев, которые живут не обязательно в Марцане (русском районе Берлина), – это единственная оставшаяся самоидентификация. Это, может быть, не говорится, но кто ты такой? Ты человек из Советского Союза или из России. Русский язык, русские фильмы, русские анекдоты – это всё ты. Это то, с чем тебя сопоставляют. А сейчас все тебе говорят, что Россия твоя – гадость! Это вызывает страшное возмущение. Мы по себе это знаем. Я сама с этим смириться не могу!
Когда возникает вся эта дискуссия, насколько я виновата в происходящем, то ночей не сплю… Это дикое отторжение вызывает! Поэтому я думаю, что у этого зла растут ноги из той же почвы, что и у людей в России.
Удивительно, но мы всегда все считали, что главное – чтобы у тебя были лекарства, чтобы твои дети могли учиться и есть, и так далее. И если у тебя это есть, то никакая великая Россия тебе не нужна. Зачем тебе великая Россия, когда у тебя в жизни все нормально? Но мы же видим, что это не так, что великая Россия людям зачем-то нужна! Потому что это повышает их самоидентификацию. Они говорят: да, я житель страны, перед которой весь мир трепещет! И всё тут. У меня про это очень много всяких рассказов.
Я думаю, здесь это ровно так же. Это просто самоидентификация. И, конечно, их дети, которые уже не совсем россияне, от этого свободны. Но есть и более сложные темы. Например, некие симпатии к условному Путину у так называемых “Путин-ферштееров”. Тут уместно вспомнить об “ОСТальгии”… Та же грусть и рессентимент по прошлому, как и в России сантименты по Советскому Союзу. Тоска по разделенной Германии и по жизни в Восточной Германии, по социализму гэдээровскому – этого очень много. Я даже собиралась некое исследование про это делать. Посмотрим, может, еще и сделаю. Ну, это мы так часов пять можем говорить.
ММ: Я понимаю. Важно зафиксировать, повторюсь, что это не передается по наследству. Социальное явление конечное, ограниченное еще парой десятков лет. Ведь смотри, если брать эмиграцию 100-летней давности, то их дети уже плоть от плоти, кровь от крови той страны, в которой выросли. Французы или американцы, например.
АН: Это очень сложная тема. У меня есть такой личный опыт: я как раз в 1990-ые оказалась в гнезде французского дворянства, то есть русского дворянства, которое жило уже очень много лет во Франции. Все они были потомки белоэмигрантов и над этой русской культурой, над этими традициями просто страшно тряслись! Даже мои приятели, очень современные молодые люди говорили по-русски и обязательно прочли все главные книжки. То есть это было важно. Другое дело, что это был некоторый такой смешной мир. Моя подруга Лидия Оболенская – к ней обращались “княжна”. Прекрасная была девушка. Мы смеялись…
ММ: Просто мои друзья американцы, которые уехали в детстве в 1990-ые годы, до сих пор просят меня им матрешек привозить. И действительно, расставляют их на полку над телевизором.
АН: Если оторваться от матрешек, то вот пример: фирма Balenciaga. Она сейчас немножечко закенселлена, конечно, но совершенно не за русскость, а за что-то другое. Но сколько они сделали всего… тот же Демна Гвасалия, их художник, сколько он сделал всего на этом советском! Если ты смотришь извне, то тебе это даже смешно. Вот матрешка: нам очень трудно на нее посмотреть и понять, что она красивая. А вообще-то она довольно красивая! Вся идея одной куколки в другой – китайская, на самом деле – она достаточно интересная. Сериал такой “Russian Doll” был очень известный, американский. Идея – довольно интересная. Просто нам очень трудно от этого отстраниться. Мы видим матрешку, и нас прям тошнит, господи, да сколько можно! А тут смотри, этот Balenciaga сделал состояние на ботинках “Прощай, молодость!” (эти ужасные ботинки с молнией впереди). Я убьюсь, но не надену! В детстве были эти ботиночки – фетровые, войлочные? – как я их ненавидела, боже! Вот поэтому главное – быть вне, а не внутри.
ММ: Мы с тобой здесь надолго? Навсегда?
АН: Я точно не знаю. Но это разные вещи. Если это вопрос, вернемся ли мы в Россию, то я точно не знаю. Сейчас мое ощущение, что не скоро. Так я на это гляжу. У меня мама в России, она очень политически активный человек. Ее взгляды еще более жесткие, чем мои в смысле отношения к режиму. Поэтому у нас нет этого разрыва. Мне это все очень мрачно представляется. Останусь ли я в Берлине, если не буду жить в России? Будет ли Берлин местом, где я зависла? Ну, я этого тоже не знаю.
ММ: Собственно, мой вопрос к чему… Когда ты говорила о Бродском, ты сказала, что у него была такая цель – перестать быть русским эмигрантом. Применительно к себе как ты это прокомментируешь?
АН: Ох, так я ничего не могу сделать. Я очень поздно уехала, гораздо позже, чем Бродский. Я уехала за полтос, а он уехал за 30. Это разница! И я понимаю, что я не стану не русской. Хотя это очень смешно, потому что в моем первом паспорте было написано “еврейка”. В России-то я была еврейка. А сюда я приехала – я для всех русская. От этого я не могу отказаться. Грубо говоря, русская культура, которую бесконечно сейчас обсуждают (ее имперскость, колониальность и прочие недостатки) – так я из нее состою! Это я! Да, я очень хорошо знаю английскую и американскую литературу, я люблю не только рок, но еще и рэп, именно американский (Если ты американцу скажешь, что в России тоже есть рэп, ты будешь закенселлен в этот момент, ты просто не можешь это сказать; он тебе ответит – придумай свое название… И когда мой сын сказал, что в Челябинске тоже есть гетто, его чуть не убили, потому что ты не можешь слово “гетто” использовать. В общем, это всё большая проблема). Но перестать быть русской я не смогу, а вот не быть русской эмигрантской, я надеюсь, у меня получится.
ММ: Тоже непростая задача. Спасибо большое. Я благодарю нашу гостью. Драматург, преподаватель Университета Гумбольдта Анна Наринская. Дойча VITA – проект о жизни людей, выбравших Германию. Меня зовут Маша МАЙЕРС. Мы благодарим пространство Рефорум Спейс. Хорошего дня!
Текст: Маша Майерс
Читайте также:
Обсуждение
Самые последние новости
