Глаз бури: смотреть и быть
Нобелевскую премию по литературе дают за утверждение гуманистических ценностей. В чем же состоит гуманизм Анни Эрно, только что объявленной лауреатки? Не в пропаганде же права женщины на аборт?
Мы с Эсхилом об этом не договаривались!
Если верить остроумной француженке Жермене де Сталь, в России все секрет и ничего не тайна. Ни для кого не тайна, в частности, что русская культура ориентирована на Запад. Евразийство так и остается бессмысленной и жестокой игрушкой. А уж о поиске русскими идентичности в мире Ислама, в Индии или тем более на Дальнем Востоке можно говорить только в режиме произвольного допущения и фантастической гиперболы. Ментальная прописка русского человека, причастного к культурному творчеству, – европеец. Даже если этот человек упрямится и не хочет себе в азбучных истинах признаваться. Там, куда уходит солнце, его начала и концы.
Читайте также: Провожая королеву
Мрачные перверсии последних месяцев создали в этой обращенной к Западу культуре давно не замечавшееся напряжение. Еще недавно вполне демобилизованная и довольно расслабленная, она покидает свое комфортное плато – и приходит и в формально-логическое, и в острое смысловое противоречие с актуальным событийным рядом. Может быть, какой-нибудь «оратор римский» (сиречь московский) что-то и говорил про ночь империи: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…» – но кто бы его еще вчера внимательно слушал?
Невозможность как-то повлиять на ход вещей рождает ощущение оцепенелого отчаяния, нахождения, как заметила московский литератор Наталья Иванова, в глазу бури – в области штиля, возникающей в центре циклона. (Хорошо, что хоть не в сердце тьмы, хотя разница относительна). В заколдованном месте, где ничто от тебя не зависит, и можно отдаться судьбе. Или не отдаваться ей, но как тогда быть? И куда несет нас рок событий?..
Причастные к культуре люди ведут себя по-разному, но ошеломление довольно часто выплескивается наружу. В попытке обосновать остаточную ценность исторической русской культуры, коль скоро о современной говорить как-то странно и не слишком лепо. Или в таких, например, блогерских формулировках: «Странно жить внутри исторического (для потомков, если выживут), активно развивающегося сюжета, где не можешь ни на что повлиять. Финала этой новой «Войны и мира» не угадать и не предсказать. Единственно что – хэппи-энда не ожидается». Или: «Я думал, нам только один раз в жизни повезло присутствовать в момент исторического слома (при Горбачеве), а оказалось, что дважды. Второй раз не повезло. Не бывает так, чтобы только везло. А жаль». Или: «Я всегда думал, что эти понты когда-нибудь должны же закончиться. И стать трагедией. Для него. Ну, для них. Но не предполагал, что это станет трагедией для хора. В которой – трагедии – хор и будет едва ли не главным действующим лицом. Мы с Эсхилом об этом не договаривались!»
Эсхил забыл, конечно, спросить с того света, из царства Аида, как тут, в эпицентре катастрофы, нам устроить все немного поуютней. Между тем, ассоциация с античной трагедией неумолимого рока вовсе не случайна. Она записывает вчерашних «московских (да и питерских) озорных гуляк» в разряд протагонистов катастрофического действа, чреватого необратимыми последствиями. Не совсем, правда, понятно, надлежит ли отождествить себя с принесенной в жертву во имя победы в войне Ифигенией – или с ее отцом Агамемноном, который, собственно, эту жертву и принес, заплатив впоследствии за свое преступление жизнью… Словом, куда ни кинь, всюду клин! И не тот, где находится дом-музей печального гения русской музыки Чайковского, а тот, скорее, который забивают в грудь покойника, уличенного в вампиризме, в бесчеловечности.
Как писал когда-то другой гений, передавая словами героя свою тайную мысль, на наших глазах обретающую какую-то невероятно актуальную материализацию: «Сделай же, Боже, так, чтобы все потомство его не имело на земле счастья! Чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало на свете! И от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не нашли бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете, подымались бы из могил! …И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!» (Это Гоголь, конечно.)
Роскошь – это испытывать страсть
Угодив в глаз бури, мы имеем хотя бы шанс взглянуть этим самым глазом на себя и на все вещи мира без прикрас. В оценке поздней не будет оправдан каждый час: считать так слишком самонадеянно и просто глупо. Но хотя бы несколько минут…
Выход из мрачной патетики обступившей нас со всех сторон исторической драмы можно искать в той гиперсубъектности, которая делает тебя «героем иного романа». Из тех, что уже написаны, к примеру, Annie Ernaux, новоявленной нобелевской лауреаткой по литературе.
Эрно получила награду за «мужество и клиническую точность, с которыми она раскрывает происхождение, отчуждение и коллективные ограничения личных воспоминаний». Некоторым показалось, что это только фраза. И кое-кто уже успел близоруко вопросить: что нам еще одна французская стрекоза, эта мадам Эрно с ее камерными романными сюжетами, в час, когда мироздание дало трещину и рушатся миры?
Но на этот вопрос есть правильный ответ. Эрно своей аутичной и почти солипсичной прозой подготовила нас к любым треволнениям бытия. И учит, как с ними справиться. Но это необычные уроки. Без банального нравоучения, но с отчетливым пониманием того, что общезначимые истины приказали долго жить.
Проза эта еще и поразительно прозрачна в том, что касается ее автора. Слова не скрывают, не декорируют личность, не придают ей высокопарный ореол, а обнажают человека пишущего – со всей его житейской требухой.
Эрно не раз говорила, что литература призвана стремиться к фиксации впечатлений, похожих на то, которое вызывает порнографическая сцена, – тех тревоги и ступора, которые отключают общие моральные суждения. Это жизнь в средоточии катастрофы. И этот «опыт, каким бы он ни был, дает неотъемлемое право его описать».
Радикальная транспарентность, наблюдение над собой и героем тем самым «глазом бури» как едва ли не главный творческий принцип. «Я была не чем иным, как временем, проходившем через меня», – признается ее героиня, а писательница это прохождение отслеживает, как собака-ищейка. На это легко смотреть со стороны и это легко критиковать. Потруднее будет стать бесконечно откровенным, запредельно честным медиумом самого себя, своих травм, фобий и маний.
И вот эта-то честность становится признаком или проявлением неуязвимости. Нет, мир автора и героя полон травматических событий и переживаний. Но Эрно из книги к книгу ведет свой рассказ без паники, без истерики, ее герой не распадается там в крошево, не обращается в пыль и копоть. Опыт неизбежных ошибок, причиненных обществом и учиненных собственной волей страданий, создает современную личность нового типа, которая опирается в своем существовании не на догмы, не на готовые истины, не на привычки рутинного свойства, а на жестокую память, на беспощадную самооценку, на трезвое знание о себе и мире. Вот это мы и назовем гиперсубъектностью.
«Память девушки» – героиня в этом романе возвращается в 1958 год и вспоминает свой первый сексуальный опыт с мужчиной, обернувшийся для нее утратой своего я, депрессией и стыдом. Из грамотной аннотации: «Исследуя переплетения желания и стыда, серую зону между согласием и насилием, она путешествует по прошлому и пытается придать ему смысл. Письмо становится ключом к переживаниям и придает форму чувствам, для которых много лет не находилось выражения. Образ «девушки из 58-го» выступает проводником в личность взрослой писательницы, предлагая читателям задуматься о собственном опыте взросления и близости».
В каком-то смысле Эрно – антипод Светланы Алексиевич, другой нобелевской лауреатки. У той предмет – коллективная травма, ее герой – советский человек как психосоциальная патология. Эрно же проводит своих героинь через социальный ад, чтобы каждая из них нащупала во мраке этого ада себя.
Пара примеров.
Одна из самых известных книг Эрно – «Событие». Подпольный аборт как социальная стигма. История юной студентки филфака, чья случайная связь с ровесником-студентом закончилась беременностью. А в начале 1960‑х, когда происходит действие, аборты во Франции были запрещены… В прошлом году ее экранизация получила «Золотого льва» Венецианского фестиваля; киновед Борис Берман писал: это кино «заставляет страдать. И это право искусства – заставлять нас страдать. Быть может, на этом пути и рождается сострадание – чувство, которого никогда не бывает много. Оно всегда в дефиците. Особенно сегодня».
…Но и яд любви, и готовность травиться им до последнего часа. «Влечение обладает удивительной способностью использовать в качестве аргументов все что ни попадя». Роман «Обыкновенная страсть». Интимный дневник, повествующий о запретной страсти между героиней и бизнесменом из Восточной Европы (в намеке – русским). «Если он позвонит мне до конца месяца, я дам пятьсот франков гуманитарной организации». Безымянная парижанка фанатично одержима женатым мужчиной, вся ее жизнь связана с ожиданием его звонка и появления, со страхом его потерять. Повествование начинается словами: «С сентября прошлого года я ничего не делала, только ждала, когда мне позвонит мужчина и придет ко мне домой». А заканчивается так: «Когда я была ребенком, роскошь представлялась мне в виде меховых шуб, длинных платьев и вилл на берегу моря. Позже я стала думать, что это жить, как интеллектуал. Теперь же мне кажется, что роскошь – это испытывать страсть к мужчине или к женщине».
На гендер не делится
Эрно подчас величают радикальной феминисткой. Талантливым выразителем сугубо женской драмы бытия. Отчасти это, наверное, так. Один критик объясняет, что «Событие» помогает «сделать неудобную для многих тему абортов гласной и привлечь внимание к проблеме». Писатель пишет, чтобы «люди смогли понять страдания девушек, не имеющих возможности сделать аборт. «Я разберусь» – так говорит Анна, не сказавшая родителям ни слова о проблеме и продавшая груду личных вещей. Помощи не предоставляют и мужчины, у них свои заботы, женщине приходится идти на жертвы». Все ради того, чтобы продолжить учебу, получить хорошую работу и не оказаться той одногруппницей, которая родила и бросила институт. «Все ради свободы, о которой сейчас можно легко забыть, а потом потерять ее навсегда».
Или вот как говорит ее переводчица на русский: «Мне кажется, в нашей культуре, с одной стороны, сохраняется множество стыда и запретов в сексуальной сфере, а с другой – пропагандируется свобода от этого самого стыда. В этих условиях такие книги помогают женщинам понять, что они не одни, что можно чувствовать даже то, что порицается и отрицается. А мужчинам – взглянуть на эту сферу глазами женщин, не отворачиваться от их восприятия, а принять его с уважением и сочувствием. …это невероятно оздоровило бы самоощущение и тех, и других».
Но истина Эрно общечеловечна и не делится на гендер. Как и на нацию, религиозную, сексуальную или еще какую-то принадлежность.
Женщина в ее мире – это та крайняя точка уязвимости, в которой рождается личность. Она напоминает собой пролетариат Маркса, которому нечего было терять, кроме своих цепей («приобретет же он весь мир»). Но она решает не вопрос собственности, а вопрос личного присутствия в максимально не расположенном к ней мире.
Истина Эрно общечеловечна, но не коллективна, а сугубо персональна и рассчитана на личностный рефлекс читателя. Собственно, и задает, и создает его. В этом признается Оксана Васякина, русскоязычный прозаик радикального исповедального стиля. Для нее тексты Анни Эрно – «доказательство того, что литература действительно может изменить человека, Эрно требует от меня посмотреть в собственные глаза».
Читайте так же:
Читайте также:
Обсуждение
Самые последние новости
