«Главная задача — сделать Россию нормальной страной». Борис Акунин в Берлине
Средства, вырученные от продажи билетов на встречу с Борисом Акуниным в Берлине, направлены в фонд «Настоящая Россия» (True Russia).
Каким вы видите будущее российской культуры и русского языка?
Я вижу сейчас очень много волнений и дискуссий по поводу того, как нападают на русскую культуру и как ей, бедной, тяжело приходится. Ей приходится тяжело, но сейчас мне о ней думать как-то не очень актуально, потому что происходят гораздо более трагические и серьезные вещи. Культура — она и есть культура, ее нельзя убить. Если ее искалечить, то она потом выздоровеет и будет здоровее прежнего, поэтому я за культуру особенно не волнуюсь. Еще меньше я волнуюсь за русский язык, потому что русский язык никуда не денется. Я думаю, что в Украине очень многие люди, все, наверное, или, по крайней мере, большинство, даже те, у кого русский язык родной, теперь захотят говорить по-украински.
Читайте также: Интервью Дмитрия Гудкова о будущем России
Это нормально. На наших глазах появляется большая, важная энергетическая страна, у нее будет сильная культура, ну и слава богу, будет тогда одной большой культурой в Европе и в мире больше. Но русский язык, естественно, никуда не денется. Он, конечно, изблюет все эти ужасные новоязы, которые сейчас появились: “денацификация”, “спецоперация”, “хлопок” и так далее.
Когда пройдет период отрицания всего русского? Когда вернется Лев Толстой в Украину?
Я не знаю, когда вернется Лев Толстой в Украину. Я не знаю, когда украинцы снова захотят начать читать русскую литературу, смотреть русские фильмы, слушать русскую музыку. Думаю, что будет долгий период отторжения после всех этих травм и преступлений. Точно так же как у стран, которые стали жертвами германской агрессии во время Второй мировой войны, некоторое время после войны наблюдалось это самое отторжение. Это печально, и это, видимо, неизбежно.
Как вы считаете, сказались на вашем мировоззрении и вашей судьбе ваши еврейские корни?
Моя фамилия Чхартишвили. Поэтому для своих одноклассников я был, скорее, какой-нибудь кацо или черно-какой-нибудь. До моих еврейских корней со стороны матери дело как-то даже не доходило. Вполне хватало фамилии Чхартишвили, с которой всячески, так сказать, экспериментировали. Я не могу сказать, что я когда-то был особенной жертвой буллинга, у меня был не такой характер.
Я вырос в городе Москва. Город Москва — это город, в котором люди, москвичи, у них этническое очень мало у кого присутствует. Потому что большой город, метрополис все это переплавляет. Я человек, у которого никогда не было этнического чувства. Я знаю, что русский язык — это мой язык, русская культура — я в ней вырос. Но у меня отец, правда, был настоящий грузин, который говорил с акцентом. Но он уехал из Грузии еще до войны, и я во вменяемом возрасте первый раз попал в Грузию всего шесть лет назад. И с удовольствием увидел, что мне Грузия очень понравилась. Вот в Израиле я был несколько раз, Израиль мне тоже очень нравится, но, конечно же, израильская культура и еврейская культура, которая присутствовала в России — это не одно и то же. Вот эта ашкеназийская восточно-европейская культура — это все-таки другое. Я ею интересовался, потому что мне это нужно было для работы. Но у меня действительно нет этнического чувства.
Когда кто-нибудь из моих друзей или знакомых на вопрос — я люблю задавать писательские вопросы, — дескать, кем ты себя чувствуешь, “вот если тебе надо дать дефиницию самого себя, ты кто?” — если человек мне говорит “ну, я еврей”, мне это кажется странным. Если бы у меня спросили “кто я такой” — я это я. Это наиболее точная дефиниция меня. А к какой общности я принадлежу — вот, я, например, из лысых, или я из бородатых, я из очкастых, я из евреев, я из грузинов. Для меня это вопрос какого-то личного выбора. Если у человека есть потребность к чему-то прислониться, к чему-то принадлежать — у меня всегда была противоположная потребность, которая логически связывается и с моей профессией, самой, наверное, одинокой в мире, — я индивидуалист. Всегда таким был, с детского сада.
Остается ли у вас время читать чужие книги, и если да, то что вы предпочитаете?
Я научился читать в четыре года, и потом 40 лет беспрерывно читал. Я был такой очкастый мальчик, который не расставался с книжкой. У меня была разработана собственная технология: я читал, даже когда шел по улице с книжкой. Я ходил очень быстро, как летучая мышь, ни на что не натыкался и очень быстро читал. Потом я стал получать зарплату за то, чтобы читать художественную литературу: я работал в журнале “Иностранная литература” и читал, читал, читал литературу всего мира. Я переводил художественную литературу, выбирал и переводил, переводил, переводил. Потом я почувствовал, что я начитался, и что все эти буквы сейчас из меня посыплются обратно, и я стал писателем.
Я перестал читать художественную литературу, которую пишут другие авторы. В третьем тысячелетии я почти ни одного художественного произведения не прочитал. По очень простой причине — я чувствую, что мне это вредно, мне вредно читать художественные тексты, написанные другими людьми, они сбивают меня с моей собственной волны, вот просто вредно, и все. Я очень-очень редко что-то читаю, если меня заставляет моя жена, которая читает все. Она говорит “вот эту книжку ты должен прочесть”, я сначала долго отнекиваюсь, потом я выбираю момент, когда я куда-нибудь еду или лечу, я могу в это время почитать. Я читаю, но чаще всего после трех страниц я с отвращением говорю: “Спасибо, достаточно”. Но иногда, несколько раз бывало, что я читал книжку до конца. Может быть, за 20 лет это было раза 3–4.
Я из Украины, и это встреча с моим любимым писателем. Когда закончится война в моей стране?
Когда закончится война? Я боюсь, что она закончится нескоро. Я не вижу никаких примет того, что она закончится. Я, конечно же, рад за украинскую армию, которая сейчас одерживает победы. Но я понимаю, что на полях сражений эта война выиграна не будет. Для того, чтобы она была выиграна, должны произойти какие-то совсем другие события и перемены, и внутри России, и в мире, увы. Поэтому выдержка, терпение и солидарность — это все, что остается в этой ситуации.
Как разговаривать с сомневающимися или полностью поддерживающими политику Путина? И надо ли?
Конечно, надо. Потому что у нас, я имею в виду людей, которые против диктатуры и против войны, никакого другого инструмента и оружия, кроме слова, нет. У нас с вами нет полиции, слава Богу, и нет управления “Э” (центр МВД России по борьбе с экстремизмом — Stratera News). Но у нас есть взгляды, у нас есть убеждения. У большинства из нас есть хорошее образование, у нас, у большинства из нас, довольно высокий IQ, и когда мы разговариваем с людьми, которые, с нашей точки зрения, оболванены пропагандой или закрывают глаза и не хотят думать и сторонятся политики — ни в коем случае нельзя их ругать, обзывать “ватой”, “дебилами”, “нацией рабов” и так далее. Это контрпродуктивно.
С людьми надо разговаривать уважительно, людей надо переубеждать. И по моему опыту, во многих случаях это удается. Я вам больше скажу, никак по-другому это и не получится. Мы с вами — я сейчас обращаюсь не к украинцам, а к россиянам — должны очень хорошо понимать, что никакой Запад, никакая Украина наших с вами проблем не решат. Украина сражается за свою свободу, и дай ей бог победы. Но для того чтобы победить в России, россияне должны сами победить свою диктатуру. Россияне должны изменить свою страну сами. Для того, чтобы они захотели это делать, люди, которые к этому стремятся, должны убеждать, должны увеличивать число своих сторонников. При помощи брани и даже при помощи вот такой прямой, прямолинейной политической агитации и пропаганды этого достичь нельзя.
Когда Россия станет нормальной страной?
Когда Россия станет нормальной страной — это вопрос не настолько простой, как кажется. Я много про это не то, что думал, я про это написал 9 томов, для того, чтобы разобраться в этом вопросе. Сейчас я могу с достаточной степенью уверенности сказать, во всяком случае, вот так лично я считаю, что Россия станет нормальной страной не раньше, чем она поменяет государственную структуру. Она должна нормализовать свою ненормальную и анахроничную государственную структуру.
Это государство в XV веке было создано по правилам, которые предполагают гиперцентрализм. И на протяжении веков эта тенденция только усилилась, потому что никак иначе удержать вместе эту огромную и разношерстную страну невозможно. Только при помощи гиперцентрализма, при помощи насилия, при помощи страха, когда понадобится. Мы все помним, на наших глазах это происходило. Как только рухнул Советский Союз, как только центральная удавка и страх исчезли — сразу все начали разбегаться. Сразу началось бог знает что.
И в Москве сразу все напугались и стали возвращать все это обратно, отменять все завоевания демократии и восстанавливать все традиционные опоры, на которых держится российская имперская государственная система. Это не потому что люди плохие, это не потому что у них такая генетика, это законы физики. Иначе на этом пространстве быть не может, до тех пор, пока существует гиперцентрализм. Для того, чтобы Россия стала нормальной страной, она должна превратиться в федерацию или даже конфедерацию. Она должна превратиться в свободный — я подчеркиваю — союз разных образований автономных, где люди живут и сами решают, как им нравится там жить.
Потому что совершенно понятно, что люди, живущие на Кавказе, и люди, живущие в Петербурге, захотят жить по разным правилам и установлениям, и бог с ними. Если кто-то хочет отделиться — до свидания, иди, отделяйся. Вместе должны жить те части страны, которым хочется и выгодно жить вместе. Они понимают, зачем они вместе. Жить вместе надо не от страха, а из выгоды, а еще, желательно, по любви. Я понимаю, что это все звучит очень, так сказать, идеалистично и очень по-маниловски, но это действительно так. Такая страна как Россия — это, собственно говоря, я сейчас вольно цитирую Бенджамина Франклина, он говорил про другую страну — может существовать только на системе вот таких вот Соединенных Штатов Евразии или России.
И каждый штат — где ты родился, там и пригодился. Где не нужно бежать в Москву для того, чтобы сделать карьеру. Это должна быть страна, в которой есть несколько столиц профилированных. Если ты хочешь снимать кино — ты едешь в Лос-Анджелес, если ты хочешь заниматься бизнесом или журналистикой — ты едешь в Нью-Йорк, если ты хочешь делать политическую карьеру — в Вашингтон. Точно так же должно быть в России. Здесь должна быть столица политическая, столица финансовая, столица культурная, столица образовательно-научная, столица, я не знаю, дальневосточная. Это должна быть страна не вертикальная, а горизонтальная. Вот до тех пор, пока этой революции, реформации не произойдет — все время, сколько здесь не произойди демократических революций — все время потом снова будет собираться автомат Калашникова.
Япония Бориса Акунина
Значит, Япония — это страна, которую я очень люблю. Я как-то задумался, вот Россия — страна, которую я люблю, потому что я в ней вырос, но которая при этом мне не нравится. Это довольно часто бывает. А Япония вызывает у меня абсолютно безоблачные чувства, потому что в России я видел много хорошего и много плохого, а в Японии я видел только хорошее. Она меня многому научила. Я провел с ней много захватывающего интересного времени. Япония не кажется мне страной экзотической. Японцы мне не кажутся экзотическими людьми. Мне кажется, что я их понимаю, их достоинства и их недостатки. Я, к сожалению, уже очень давно там не был. Я от ностальгии по Японии не так давно написал роман про Японию. Он называется «Просто Маса». Это такой вот оммаж. Ну вот как-то вот так я отношусь к Японии.
Меня всегда интересовала высокая степень геройства или героизма, как правильно сказать? То есть это подвиг и бесславие, то есть человек, который идет на подвиг, но при этом обрекает себя на бесславие. Вы коснулись этой темы в своей книге «Алтын-толобас» про самого известного предателя в мире Иуду. И в общем-то, вопрос о его предательстве остался под вопросом, как говорится. В связи с этим я хочу вас спросить, точнее, вопрос-просьба будет, так скажем. Нет ли у Вас желания написать книгу о Степане Бандере? Это личность, которая сегодня на столько непонятная. Человек, о котором всегда говорили, что это мерзавец. Обращаюсь к вам как к историку и писателю, нет ли у Вас желания написать о нем?
Меня, как и очень многих в мире сейчас, конечно, интересует история Украины. Очень. Я думаю, сейчас полно сидит народу на кафедрах и без кафедр по всему миру и пишут, и изучают историю Украины. Но если бы я был американец или японец, я мог бы себе это позволить. Но будучи русским писателем, писать ничего по Украине и по украинской истории я сейчас не стал бы, потому что я очень хорошо понимаю, что это вызовет раздражение, гнев и неприятие огромного количества украинцев. Они и так достаточно травмированы моими соотечественниками, чтобы еще и я в этом участвовал.
Скажите, кто был прототипом Фандорина? Были ли это вы? Были ли это какие-то другие люди, с которых вы списали и что-то добавили? Второй вопрос: будет ли новое направление по типу Фандорина в связи с вашими путешествиями по всему миру? Третий личный вопрос: не сломит ли Россию горизонтальная власть?
Давайте начнем с третьего и двинемся туда. Если вы имеете в виду «распад» России на несколько государств, скорее всего, это действительно произойдет. И я не вижу в этом ничего страшного, потому что качество страны определяется не ее размерами, а качеством жизни людей, которые там живут.
Я, например, легко могу представить себе ситуацию, при которой от нынешней Российской Федерации отделяются какие-то фрагменты. Это все равно произойдет, потому что Владимир Путин этой стране позвоночник уже сломал.
Она все равно уже обречена распасться. Но она может распасться по-плохому и по-хорошему. Когда эти люди из “Единой России” говорят, что не будет Путина — не будет России, они правы, потому что когда не станет этого диктатора, все это развалится. Там начнутся все эти вот центробежные движения. Местные феодалы начнут рвать куски. Это очень тяжелая ситуация. На самом деле, Россия должна преобразоваться, она должна пройти через этап самодостаточного роста и развития регионов. Они должны перестать чувствовать себя какими-то младшими братьями по отношению к Москве, уйти от этого москвоцентризма. Хотя я и москвич, я очень хорошо понимаю вред вот этой ситуации. На следующем этапе я вполне допускаю, что эти, как из называют, субъекты захотят снова в той или иной форме объединится, потому что есть общая история и общеэкономические интересы. Если не бояться друг друга, если понимать, зачем нам что-то делать вместе, а в чем оставаться, так сказать, самобытными, то все будет нормально. И вся эта чушь про укорененное в генетике рабство. Это все растворится в течение одного поколения, и ничего не останется. Точно так же, как и украинцы прожили 30 лет в неимперской системе, и выросла свободная нация.
Прототип Фандорина. Когда я начинал, когда решил, что я буду вот этим заниматься, я считал, что знаю все на свете. Я считал, что алгебру с гармонией поженить вообще не вопрос. Я придумал, что это должен быть, во-первых, исторический детектив. По двум причинам, потому что я люблю детективы и люблю историю. Во-вторых, там должен быть замечательный герой, романтический, но с каким-нибудь дефектом, потому что ровно половина читательниц любят через жалость.
И я стал конструировать из героев, которые мне в тот момент нравились, от каждого отщипывать по кусочку, смотреть, вот это в этом годится, а это мне не годится. Значит, от принца Флоризеля мы возьмем вот это, от агента Купера мы возьмем вот это. Тут мы чуть-чуть отщипнем от Андрея Болконского и от Печорина, и у нас получится все замечательно. Потом я посмотрел на этого Франкенштейна. Что-то он какой-то неживой. И тогда я понял, чтобы это задвигалось, нужно добавить что-то свое, чего ни у кого больше нету. И я это добавил, не скажу что.
И он для меня стал живым. А потом в дальнейшем, по мере того, как у меня набирался опыт, я понял, что вообще хорошо написанная литература, проза, она строится не на сюжете, она строится на персонажах. Они должны быть живыми — все, даже мелкие. Второстепенный персонаж — он должен быть живым. Я недавно выпустил самоучитель по беллетристике, где какие-то из этих вещей рассказываю, просто про технологию, там есть и про это. Сейчас, когда я делаю роман или повесть, да хоть рассказ, я сначала делаю файлы на всех персонажей, которые там есть. Вот я про каждого из них, еще даже до того, как у меня есть сюжет, я про каждого из них узнаю всю его жизнь. Это потом в 90 процентах случаев не попадает на страницы. Это остается где-то за краем. Но из-за того, что этот человек для меня живой, каждое его слово и движение имеет какую-то собственную логику, понятную ему и мне. Вот что-то вот такое.
Григорий Шалвович, изменилось ли что-нибудь сущностно за время существования человечества?
Я по складу своему позитивист. Это значит, что стакан для меня наполовину полный, по-другому мне жить обидно и неинтересно. Я убежден в том, что прогресс есть и большой, он не прямолинеен. Для меня критерием прогресса являются не какие-то там технические гаджеты, для меня является состояние даже не человеческой души, а уровень отношений между людьми в социуме. И здесь, если мы не будем заходить за все существование человечества, даже возьмем последний век, увидим, насколько люди стали терпимее, добрее и эмпатичнее. Я хочу оговориться, что о людях следует судить как виде биологическом по той части, которая находится в наиболее привилегированных условиях жизни, потому что когда человек существует в невыносимых условиях, он расчеловечивается. Если человек живет в какой-то очень тяжелой стране, где ему очень тяжело дается выживание, не ждите ничего от него. Конечно, там будут какие-то чудесные святые люди, но в большинстве своем это будут задавленные униженные люди – не ждите от них ничего. О людях как о человеческом роде надо судить по тем странам, жизнь которых устроена лучше всего, и где, таким образом, на нынешнем этапе цивилизации человек раскрывается наилучшим образом. Ну точно так же как о произведениях любого писателя и поэта следует судить по его лучшим произведениям, а не по его худшим произведениям.
Что такое для меня, в моей системе координат, правильно устроенное общество? Правильно устроенное общество – это общество, которое дает людям наибольшую гамму выбора жизненного, потому что самое главное для человека в человеческой судьбе — это предоставлять ему выбор, в том числе – на ошибки. Чем лучше устроено общество, тем больше шансов ребенка, рождающегося в этом обществе, в жизни, в независимости от того, в какой семье и в какой среде он родился. Конечно, человеческая цивилизация находится на весьма невысокой стадии развития, мы все это прекрасно понимаем.
В любой прекрасно развитой стране полно всякой дряни, полно детей, которым при рождении было труднее, чем всем остальным, и тем не менее, я вижу, мы все видим, что сто лет назад многие европейские люди хотели с удовольствием смотреть на публичные массовые казни. Сейчас я думаю, что желающих найдется немного. То что в моде и в тренде помогать и сочувствовать — это тоже очень важно, потому что за исключением каких-то особенно уникальных людей, большинство из нас никакие. Мы действительно как лягушки. Нас делает, так сказать, температура воды в водоеме. Если в обществе выгодно быть приличным человеком — это хорошее общество, тогда люди тянутся куда-то вверх.
Вообще главный критерий развития цивилизации, с моей точки зрения, это ЧСД — чувство собственного достоинства. Вот та система, которая в человеке задавливает и вытаптывает чувство собственного достоинства — это плохая система, а та система, которая его развивает… знаете, есть хорошие школы и класс, где детям дают возможность развиваться, где никого не гнобят, где человеку дают себя проявлять. Это вот про это. Хорошо устроенная страна — это страна, в которой перед ребенком открыто максимальное количество дорог. А если тебе в жизни не повезло почему-либо, тебе оказывают помощь. Но на самом деле пока ни одной страны такой в мире нет. Есть ориентиры: если ты понимаешь, к чему можно и нужно стремиться — это уже много.
Как вы видите человеческую историю? Как хаос, как что-то линейное или идущее по какой-то логике?
С логикой там хреново, конечно, в человеческой истории, но определенное развитие, безусловно, есть. Мы его видим, оно происходит на наших глазах. Я уже достаточно давно живу на свете, чтобы видеть, что условия жизни в общем и целом становятся лучше. Это видно хотя бы по средней продолжительности жизни, причем я имею в виду активную жизнь. Я помню, когда я был молодым, человек в 60 лет считался стариком. А сейчас сплошь и рядом, если это не какая-то проблемная страна, то человек еще и в 80 лет активен. Это безусловный показатель того, что жизнь становится лучше и прогресс есть.
Какие культурные цивилизации вам ближе всего глубинно и персонально, а не как исследователю?
Ну здесь все очень просто, за исключением России, понятное дело. Как я уже сказал, это Япония, это Англия, потому что я там уже довольно давно живу, и она мне симпатична, Франция, которая мне тоже симпатична. Вы знаете, у меня есть подозрение, что чем больше погружаешься в страну, чем больше ее познаешь, то тем, наверное, ее больше и любишь, потому что всегда там находится что-то такое, чего нигде больше нет. Это еще зависит от тебя. Если ты фиксируешься на негативе, это одно дело, но поскольку я не люблю неприятное, я боюсь страха, поэтому я его в себя стараюсь не впускать. Есть только один страх, который я не хочу отпускать и который я в себе держу, это страх плохо выполнять свою работу, которую ты делаешь. Вот этот страх очень полезный, от него избавляться нельзя, все остальные страхи надо из себя гнать, по-моему.
Как вы относитесь сейчас к нашему советскому прошлому?
Я к советскому прошлому отношусь плохо, хотя там было немало и хорошего. Но в целом я считаю, что это была вредная и страшная система, в мои времена уже не столько страшная, сколько вредная. Вредность ее состоит в том, что она мешала людям развиваться и ограничивала их свободу выбора в жизни. Как я уже вам говорил, это, с моей точки зрения, первый показатель качества той или иной системы. Мне ужасно жалко моих родителей, которые были вынуждены прожить, впрочем, как и все советские люди, жизнь, в которой любая мелочь, любая чепуха давалась невероятным напряжением, унижениями. Была какая то очень унизительная система. Притом, что я жил в Москве, а Москва была привилегированный город. А те люди, которые жили в других регионах, жили намного тяжелее, чем москвичи.
Мое воспоминание о моей молодости — это впечатление чего-то гнетущего, чего-то давящего, какой-то тоски невыносимой, какой-то серости.
Мне повезло. В Московском университете, в котором я учился, была программа обмена с японским университетом. И большая редкость — если ты учился на четверки и на пятерки по японскому, тебя посылают. И я поехал в Японию. Это был очень важный год, я многому научился. Когда я оттуда вернулся, и мы с парохода зашли в Находку, мне вдруг показалось, что я из цветного кино попал в черно-белое. Куда-то делись все краски, все смеркло, и вокруг какие-то хмурые, сердитые люди ходят, несчастного вида. Это было для меня очень сильное потрясение. Я как будто попал в какое-то безвоздушное пространство. Ощущение безвоздушного пространства продолжалось до тех пор, пока не произошло одно чудо — предыдущий капремонт.
В чем опасность “красной кнопки”?
Я оцениваю ее высоко. Скажу, что я действительно считаю, что мы все находимся в опасности, потому что ситуация, когда огромной ядерной державой руководит безраздельно человек, который 24 февраля устроил то, что он устроил, вы помните тот замечательный Совет безопасности, человек, который это устроил, может устроить что угодно, когда у него не будет выхода и когда ему некуда будет отступать. А там найдется достаточное количество людей, которые приказ этот выполнят. Я считаю, что в такой опасной ситуации, как сейчас, мир не находился, может быть, никогда. Потому что сначала не было ядерного оружия, а корейский кризис 1962 года по своей опасности не сравнится с тем, что сейчас происходит.
Во-первых, в мое восприятие действительности вошло ощущение, что все может кончится в любой момент, ощущение этой хрупкости мира. Не моего персонального мира, а вообще мира в целом.
Во-вторых, для меня очень болезненная и важная вещь — ощущение краха русской цивилизации, который действительно происходит. Русский мир стал бранным словом, которое уже стыдно произносить, хотя ни в слове «русский», ни в слове «мир» ничего плохого нет. Это до такой степени слилось с этой жесткой агрессивной махиной, что оторвать одно от другого очень сложно. И я вижу, как смертельно раненое распадается государство, просуществовавшее более 500 лет.
Какое бы оно ни было, у него все-таки есть история, у него его свои герои и мученики, в нем много чего было, но сейчас оно смертельно ранено. И я уже понимаю, что оно будет распадаться и разваливаться, при том, что я не империалист, я слишком долго занимался русской историей, чтобы мне не было этого жалко. Я вижу, как рушится жизнь огромного количества людей, которых я лично знаю, какие с ними происходят беды, испытания. Я не говорю про абсолютно очевидные вещи, я не говорю про Украину и украинцев, с которыми творится кошмар и ужас. Но при всем при том, есть разница. Притом что в Украине происходит трагедия, я думаю, что никто из нас не испытывает серьезных страхов за будущее Украины. Она пройдет через эти испытания, и она выстоит. А вот про Россию мы с вами этого, к сожалению, сказать не можем. У меня как у русского писателя тяжелое ощущение.
Хорошие русские и плохие русские?
Я думаю, украинцы должны сами решать, хотят они делить русских на хороших и плохих. Хотят — разделяют, не хотят — ради бога.
Но у нас есть собственные интересы. Мы есть мы. Если украинцы ко всем нам относятся плохо — это печально, но это не избавляет нас от необходимости решать наши собственные проблемы. И мы сами должны делить наших соотечественников на тех, кто против войны и против диктатуры, и тех, кто с другой стороны. И никуда мы от этого не денемся. Поэтому вне зависимости от отношения к нам украинцев, мы все равно должны разделяться с одними и объединяться с другими. Потому что это наша общая задача, и никуда мы от нее не денемся. И если Украина и украинцы будут по отношению ко всем русским враждебны — это печально, но это все равно не избавляет нас от необходимости делать Россию нормальной страной, и мы все равно будем это делать, с чьей-то помощью или нет.
Лично мне эти дискуссии надоели, не потому, что они бессодержательные. По поводу ответственности, коллективной, не коллективной, вины, должны ли там все русские всю жизнь стоять на коленях. Надоели не потому что они не содержательны, а потому что из двух вечных русских вопросов, почему-то мы все зациклились на вопросе «кто виноват», а не «что делать». А главный вопрос сейчас — «Что делать?».
Главная задача сейчас — устранить угрозу для мира. Главная задача сейчас — сделать Россию нормальной страной. А кто виноват и про ответственность — это вопрос важный и необходимый, но он не имеет смысла, пока мы находимся в этой ситуации, в которой мы находимся.
Давайте мы сначала скинем этот диктаторский режим и закончим войну, и тогда начнём разбираться, кто и почему был виноват, чтобы это никогда больше не повторялось. Это вот правильная последовательность событий, по-моему.
Читайте также:
- Екатерина Шульман в эфире радио «Голос Берлина»
- Эксклюзивное интервью Ольги Гозман
- Туман войны: идеология перманентного кризиса Путина
Читайте также:
Обсуждение
Самые последние новости
