Лодка. Памяти Н. Ш.

Лодка. Памяти Н. Ш. фото 1

– А помнишь, мы целовались? – спросил он негромко. – Помню, – выдохнула я и почему-то заплакала. – Прости, они сами… – извинилась я за бегущие по лицу слёзы.

– Я включу музыку, ты не против? – спросил он, помолчав. Я только кивнула – горло свело беззвучным рыданием. Он потянулся к бардачку – его лицо было так близко! Короткая стрижка, седые виски и усы. Он всегда носил усы, с семнадцати лет… Загорелая, чисто выбритая щека, прохладная смесь запаха парфюма и таёжной свежести. Он вынул плоскую коробочку с СД-ишкой, вставил диск в дисковод.

– Люблю джаз, – сказал он с какой-то едва заметной странно-виноватой интонацией в голосе. Я не ответила – я всё ещё плакала.

И какое-то время они текли вместе – тихая музыка и неслышные слёзы. Он не пытался меня ни успокоить, ни разговорить, ни отвлечь. Он просто молчал, но молчал каким-то особым, участливым, понимающим молчанием, от которого становилось легко и спокойно. Наконец, я вытерла глаза и посмотрела на него. Он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел сквозь запотевшее лобовое стекло в синюю темноту августовской ночи. Тогда был тоже август, самый конец месяца и окончание практики – предпоследний день. Уже смеркалось. Мы встретились как будто случайно на тропинке к речке. Я шла вниз, умыться перед сном, а он поднимался. Тропинка узкая, с обеих сторон заросли крапивы, не свернуть, но мы и не старались пройти мимо друг друга…

Он ждал меня на следующий день на той тропинке. Долго ждал. Я сидела без света в палатке и видела тёмный абрис его фигуры, постепенно сливающийся с чернотой ночи. Но я не пришла, хотя так хотелось выпрыгнуть из палатки, да что там! – разорвать белёсый брезент в клочья и бежать к нему, бежать изо всех сил! Через день наш курс разъехался на каникулы. А после каникул мы оба сделали вид, что ничего не случилось. Так ведь и, правда, ничего не случилось. А могло бы! Но мы только целовались. Только. Потом я демонстративно закрутила роман с парнем со старшего курса, хотя парень тот был мне почти безразличен. Специально, чтобы не думать о встрече на тропинке, о горячих губах, о жарком шёпоте. И замуж вышла, чтобы это забыть.

– Как ты живёшь? У тебя семья? – спросила я. – Жена, дочка и сын. Он снова потянулся к бардачку, снова прямо перед моим лицом оказалось его лицо: щека, губы, немного ярковатые для мужчины; чуть выступающая нижняя… Губы, которые я целовала тридцать лет назад, и которые целовали меня…

– Вот, – он стал листать передо мной небольшой альбом, – это походный вариант, с собой вожу. Фотографии красивой полной блондинки, юноши и девушки. Вместе и поодиночке, на диване, за столом, на цветущем лугу. Улыбающиеся незнакомые мне люди. «Дети похожи на мать, особенно дочка».

– А ты? – спросил он, закрыв альбом и положив его к себе на колени. – Второй раз замужем. Трое детей, уже взрослые, самостоятельные. – Работаешь? – Да, но не совсем по специальности – на участке обработки проб на руднике, здоровье уже не то, чтобы в поле выезжать. – А я – заместитель начальника партии. Пашем, как черти, едва смог сюда, на встречу выпускников вырваться, и то под предлогом, что по работе в город надо, а сам в машину и – по газам. Завтра назад лечу, – он мельком глянул на часы, – нет, уже сегодня. Устал от такой круговерти безмерно, иной раз нет ни сил, ни желания утром просыпаться, а деваться некуда – дочка ещё на третьем курсе, а сын только школу закончил, надо тянуть.

Он замолчал. Было тихо, лишь негромко вздыхал саксофон.

– Я люблю тебя, – сказала я вдруг. – Всегда любила. И всегда буду любить. Он вскинул на меня глаза. – А почему тогда…

– Потому что слишком сильно это было. Слишком! А когда всё чересчур, тогда это долго бы не продлилось. Это как в стихах: «Любовная лодка разбилась о быт…». Мы были уж очень молоды и неопытны для общего быта. Я побоялась всё разбить. Это я сейчас так свой поступок понимаю, а тогда почему-то само собой получилось.

– Знаешь, наверное, ты тогда была права – не всё разбилось! Я тоже тебя все эти годы любил. И буду любить. И к нашим семьям это не имеет никакого отношения.

Я опять заплакала. Он взял меня за руку и осторожно сжал пальцы. Зеленовато-белый свет, зародившийся на востоке, быстро разгорался в зарю. Он отпустил мою ладонь и снова взглянул на часы: – Думаю, мне пора. Вертолёт заказан на 9 часов, сейчас 4 и четыре часа в дороге. Только-только успеть. Попрощаешься за меня с ребятами? Они же спят сейчас. Я кивнула. Мы вышли из машины и обнялись, щека к щеке. Руки мои скользнули по его спине: – Худющий какой!

– Настоящий геолог толстым не бывает, – сказал он и, чуть помолчав, добавил: – Спасибо тебе! – За что? – За то, что лодка не разбилась.

Через отрытую дверцу машины на поляну, усыпанную горохом холодной росы, лился мягкий джаз. – До свидания, – сказала я, сделав шаг назад.

– Прощай! – ответил он и повернул ключ в замке зажигания. Урчание мотора приглушило музыку. Он взглянул на меня, улыбнулся, вынул диск из дисковода, положил его в коробочку и протянул ее мне: – На память! – и закрыл дверцу. Я долго смотрела вслед машине, слушала удаляющийся звук мотора, который перекрывало пение уже проснувшихся птиц. И спустя несколько минут был слышен только их щебет.

***
Он был прав, сказав: «Прощай!» Мы больше не встретились. Через год он погиб в экспедиции, провалившись под лёд на вездеходе. Но лодка наша плывёт по волнам джаза.
Плывет…

Татьяна Эйснер
Foto: gumbao / shutterstock.com