Сто лет Александру Яковлеву, архитектору перемен в СССР 1980‑х годов
Сто лет Александру Яковлеву, архитектору перемен в СССР 1980‑х годов
Невысокий коренастый человек. Большая голова, огромный выпуклый лоб, широкий нос. Кустистые, дремучие седые брови вразлет. Седина на висках. Внимательный, прямой и умный взгляд. И неожиданно мягкая, почти детская улыбка; её почему-то не улавливают фото- и кинокамеры. Сто лет Александру Яковлеву.
Читайте также: Пораженья и победы
Нечастые встречи с Яковлевым оставляют сильное и долгое чувство. Понимаешь, что судьба наградила тебя знакомством и общением с личностью, каких в нынешней России немного. Да и во всем мире такие люди составляют лишь малую долю: отборное человечество… Мыслитель, общественный деятель, историческое лицо. Человек очень определенных взглядов и внятных слов, внутренне очень прочный, крепко стоящий на своём, говорящий без недомолвок и на вопросы отвечающий без лукавства. Издалека он слегка смахивает на актера Евгения Леонова (без форсированного актерского обаяния, но с той же симпатичной демократической простотой). В нем, в его фигуре и повадке, есть что-то неистребимо крестьянское, от его ярославских дедов и прадедов.
Есть у него и немало от хорошего старого школьного учителя (не зря же он закончил пединститут, истфак, – и успел поработать учителем в сельской школе). Его можно представить директором школы или детского дома; и с не меньшими основаниями – президентом России.
Он бодр духом, крепок памятью, а в интеллектуальных ристалищах и публичной полемике даст вам фору… Твердый, четкий, мужественный человек. Крепкий старик, о возрасте которого напоминает только тяжелая, медленная поступь.
Небеса так одаривают не каждого. Мне памятны, признаться, всего несколько человек, которые при завидном долголетии отличались и в самые зрелые лета столь убедительной и очевидной человеческой значительностью. И вот что я заметил. Это, как правило, люди, которым много пришлось перенести, но которые одержали в своей жизни какую-то важную победу.
Без пустой комплиментарности, а по самой главной сути можно и Яковлева назвать победителем. Над обстоятельствами. И, что еще важнее и многократно труднее, – над собой.
Судьба
В его жизни было несколько критических ситуаций. Таких, когда человек проверяется на излом.
1941–1942. Яковлев – молоденький комвзвода ближней разведки на Волховском фронте, в морской пехоте. Военная смерть косила людей широкой косой. А таких, как он, неоперившихся лейтенантов убивали в то лихолетье первыми. Яковлев получил тяжелую рану – но Провидение позаботилось о нем: выжил.
1956, ХХ съезд. Секретный доклад Хрущева о культе личности. Это ударило по Яковлеву сильно. Он тогда ушел из ЦК, решил учиться, а потом охотно откликнулся на предложение стать директором ярославского пединститута. Подиректорствовать, правда, не случилось. Из Москвы его тогда не отпустили/
1973. Его статья в «Литгазете» стала одной из первых открытых попыток противостать росткам русского фашизма. Против ультранационализма и ксенофобии он пытался взять в союзники «классиков марксизма». Получился принципиальный вызов, радикализм которого напугал партначальство. Яковлева от греха задвинули подальше с глаз: в мягкую ссылку, в Канаду. На долгие десять лет.
Одна из главных тем его жизни – свобода. Скажем даже так: русская свобода. Ей он посвятил себя. Его великая роль в нашей истории – огромный вклад в освобождение России из-под духовного гнета, избавление от кургузых идеологических догм, от цензурного насилия над человеческой душой.
Путь его парадоксален. Свободе он пытался открыть дорогу из мутных недр косного бюрократического аппарата советских времен.
Сохранить себя
Он теперь отвечает на вопросы и о том, когда он почувствовал себя своим среди чужих и как это он работал внутри системы на ее подрыв. Как действовать, когда всё острее ощущаешь свое несовпадение с генеральной линией? «Нужно себя сохранить. Во что бы то ни стало сохрани себя!». Таков его ответ и урок.
Он нередко вспоминает яркий эпизод из своей жизни, одну из вех, откуда начинался отчет сомнениям. Это было в начале 50‑х. Яковлев работал тогда в ярославском обкоме. Вокруг кипела борьба с космополитизмом; а смысл ее был в том, чтобы советские люди не смели бросать любопытные взгляды на Запад, а также и чтоб найти и заклеймить внутреннего врага, на роль которого Сталин выбрал евреев. И вот, в разгар этой самой борьбы, на него поступила в ЦК кляуза-анонимка. Яковлева обвиняли в пассивности. Его вызвали на проработку в Москву, к Шкирятову, мрачному партинквизитору сталинской ковки… Потом кампания схлынула, но Шкирятов вызвал его снова. Снова анонимка, и теперь его уже обвинили в перегибах, то есть в том, что боролся он чересчур усердно. Самое смешное, что обе анонимки, как выяснилось, написал один человек. Но попутно Яковлеву представился повод увидеть, что линия партии – это иррациональный зигзаг, а партбоссы могут менять убеждения, как перчатки.
В 60‑е годы Яковлев – один из партийных либералов. Чехословацкие товарищи пробовали тогда заменить суровый оскал сталинизма социализмом с человеческим лицом, это привлекало в какой-то момент симпатии и казалось реальной альтернативой советскому тоталитаризму. Начать, а там посмотрим. Шаг за шагом. Он с удовольствием вспоминает, например, как ему удалось в середине 60‑х провести хитроумную интригу, целью которой была отмена глушения зарубежных радиостанций – «Голоса Америки», «Свободы», Би-Би-Си… «Люди должны иметь информацию о мире, в котором они живут!» – так он считал. А своих партийных начальников убеждал создать конкурентоспособную альтернативу. Важным результатом той интриги было появление радио «Маяк» – первой в стране информационно-музыкальной станции.
«А потом пришел 68‑й год, советские танки вошли в Прагу, и Андропов вернул глушение зарубежных голосов…» Это был сильный удар. Не состоялось тогда у социализма человеческое лицо. А об Андропове он и ныне говорит с неизжитой нелюбовью: «Я его хорошо знал. Сталинист! Громила! Какие гнусные записки он писал в ЦК про Сахарова, Солженицына, Окуджаву. А его прогрессистом подают сейчас…»
Есть ли что-то более унылое и серое в нашей с вами истории, чем этот период, с 68-го по 85‑й? Застой. Заторможенная власть вступила с обществом в негласный договор, удовлетворяясь внешней, напоказ покорностью и почти уже не требуя большего. Кремлевские старцы блюли идеологический декорум испытанными средствами партийной цензуры и гэбэшного террора. Время, когда на глазах иссякала вера, когда правило бал лицемерие, когда страна, подсевшая на нефтяную иглу, как отпетый наркоман, не думала о будущем, ловя минутный кайф. А между тем ветшали и гнили основы строя, и, когда этот дом на песке зашатался, не нашлось практически никого, чтобы подставить свое плечо и не допустить падения.
Это уже потом появились плакальщики-витии, уже потом иным-всяким гражданам прошлое стало казаться заманчивой сказкой. Некоторые и теперь не могут простить Яковлеву того, что он лишил их сомнительного удовольствия ездить в Москву из провинций за колбасой по 2–20.
Не только Яковлеву, но и вообще всем людям идеи (какой бы то ни было идеи!) в те времена и невыносимо скучно, и невыносимо тяжко было жить. Жизнь духа, в борении идей и страстей, казалось, покидала Россию. Народ вырождался, мельчал, спивался… И на новые вызовы страна уже не умела ответить, не пройдя через очистительный огонь исторического испытания.
След в истории
Оставить свой личный след в истории России удается не каждому. У Яковлева это получилось.
Звездный час Яковлева растянулся почти на семь лет. 1985–1991 годы – время, которое с тех пор и по сию пору называют обычно Перестройкой. Сам Яковлев предпочитает, впрочем, говорить о русской Реформации. Замечательное время волнений, надежд и тревог, поисков, ошибок и находок, открытое будущему. Те, кто жили тогда и пытались участвовать в обновлении мира, не забудут его.
«Для меня в 85‑м году было первое – чтобы человек стал свободным». «Надо было кончать с холодной войной, репрессиями, контролем над головами людей, антирелигиозной политикой. И мы это сделали».
Эта его главная миссия исполнена – и он это знает. Возможно, отсюда, от этого знания, – большая доля внутренней уверенности, умудренного покоя.
И еще, очень важное: чаемая им свобода стала его внутренней сутью. Яковлев по складу ума и характера склонен доверять жизни в ее вольном движении. Он ни в малой мере не догматик и не фанатик. Кабинетной отвлеченности в нем нет ни грана. Он размышляет, ищет, живет не по канону. «Предатель!» – кричат ему те, кто остались в прошлом. А для него настоящим предательством было бы остаться вместе с ними, с той человеконенавистнической идеологией и практикой, с кремлевским вурдалаком Сталиным и его присными.
В его последний приезд в Ярославль на встречу с ним пришли в областную библиотеку разные люди. Одни послушать, задать вопросы. Другие – помешать: обозленные, страшные, жалкие старики и старухи – актив местной компартии. С фанатической одержимостью они выкрикивали злые лозунговые слова, вымещая на Яковлеве нынешнюю свою горькую стариковскую жизнь. Кому-то нужен был скандал, но настоящего скандала не получилось. Только на какое-то время зал превратился в дискуссионный клуб, где там и тут шли споры и прения. А потом разговор Яковлева с ярославцами пошел своим чередом. Но почти сразу гость сказал о том, что считает, должно быть, в свои глубокие лета важнейшим. О своем покаянии.
После из уст неглупого, в общем, но сильно молодого репортера на одном из ярославских телеканалов прозвучало: Яковлев де каялся за то, что разрушил Союз. Да нет, ребята. Вы не поняли. И не в курсе. С Союзом вообще не все так просто, в 91‑м Яковлев безуспешно отстаивал идею конфедерации – и как знать, если бы она была реализована, мы бы, может статься, имели сейчас другую страну. (Тогда он, еще перед путчем, вышел в полную отставку, из принципа, не согласившись с двусмысленным курсом Горбачева…)
Нет, яковлевское покаяние – за то зло, какое принес России большевистский режим, за миллионы превращенных в лагерную пыль, за то, что, не будучи лично причастным к этим преступлениям, он все-таки состоял в той партии и работал в ее аппарате. Это покаяние, о котором когда-то снял свой великий фильм Тенгиз Абуладзе. Это то чувство вины, которое не могут не испытывать люди с совестью за то плохое и страшное, что происходило при их молчаливом попустительстве или даже при пассивном участии… Невменямые ничего не поняли и ничему не научились. А он – сделал шаг к метанойе. К духовной перемене то есть, к обновлению души. «Я до сих пор каюсь». «Мне снятся и погибшие в войну, и те, которым могила – вся страна. О ком Солоухин писал: кладбище, а не страна. Еще России выходить из этой грязи, выходить и выходить».
Теперь думаешь: а что было бы, порви Яковлев с Горбачевым и партией раньше, возглавь он демократов и либералов первого призыва? Но нет у него авантюристической жилки. Он до последней крайности хранил верность генсеку-реформатору, являя собой как бы внутрипартийный демократический полюс, в противостоянии Лигачеву, Полозкову и прочим тогдашним реакционерам. Яковлев принимал огонь на себя. Помните его выступление на последнем съезде КПСС: «Укоротить мою жизнь вы можете. Но заставить врать, замолчать – не заставите никогда»?
Он рассказывает, что однажды его противники даже заслали на его родину в Красные Ткачи своего рода научную экспедицию – с целью найти у него еврейские корни. Чтобы, значит, скомпрометировать (но перед кем?). Были разочарованы. А на первой антиперестроечной демонстрации на Красной площади несли и вовсе дурацкий плакат: «Уничтожить Яковлева значит уничтожить сионизм».
Наверное, был у Яковлева шанс стать неплохим президентом свободной страны. По крайней мере подготовлен к этому он был всем своим жизненным опытом во много раз лучше баловня удачи Ельцина. Но историю не перепишешь.
35 лет спустя
И вот уже прошло 35 лет с начала Перестройки. И что же случилось с русской свободой, с теми идеалами, ради которых брался он за реформирование общества в середине 80‑х?
Сбылось не все, и это очевидно. Однако он и не думал никогда, что история движется вперед по плану, который для нее составляют теоретики. Еще потому он не любит Ленина и Бухарина с их попыткой проводить эксперимент над русским народом.
Да, общество не смогло распорядиться свободой, которая для многих оказалась, как гром с ясного неба. Вроде бы не всем она и нужна. Чрезмерный дар. «Люди не поняли, что с этой свободой делать». А те, кто ею все-таки воспользовались, иной раз вовсе не думали о социальной солидарности и поддержке слабых. Да и количество рисков в свободном обществе не меньше, чем в обществе порабощенном. Яковлев цитирует поэта Максимилиана Волошина: мы устали от свободы и требуем цепей. «Раб свободы не любит. Она ему не нужна».
Огромную работу Яковлев вел как председатель комиссии по реабилитации жертв политических репрессий. Он рассказал, как целой депутацией доброхоты ходили к президенту: не нужен нам этот советский гимн, это издевательство над людьми, над жертвами строя… Тот послушал, спросил: и сколько вас таких? Процентов пять или десять, отвечают. И слышат резюме: какой народ, такие и песни. Так ответил тогда Путин.
Пугливые пугаются и сегодня. Но свободное слово остановить уже нельзя. «Вернуть Россию назад невозможно». Много чего может еще в России случиться, но уже невозможно представить себе вернувшимся тот тупой и страшный зажим, в котором мы когда-то жили. «Дела обстоят прекрасно. Но не безнадежно». Так он шутит.
Недобрым словом вспоминает он телеобозревателя Л., метнувшегося из крайних либералов в оголтелые государственники. Тот договорился уже и до того, что решался вслух произнести даже не каждый советский идеолог: всякий де, кто критикует власть, – входит в пятую колонну. «Мне обидно за тех, кто так быстро переключились. Готовы к услужению». И все-таки он верит в журналистику – «пока что единственную частицу гражданского общества в России» – и с удовольствием вспоминает о трех с половиной годах работы в «Северном», когда он «впервые начал что-то понимать».
На фоне уныния, которое столь часто владеет сегодня самыми светлыми умами, Яковлев производит неизгладимое впечатление своей верой в Россию. Он – исторический оптимист. Авторитарный режим, да. Но все-таки уже не нужно держать наготове котомку. «Я верю, что Россия найдет себя на пути демократии и свободы. Другого пути нет».
Он знает и то, что «замысел никогда не сохраняется в нетронутом виде», – и что жизнь свое возьмет. «Люди не слышат шелест переворачивающихся страниц истории». Но страницы все-таки шелестят.
И потому, для новой России, он собирается засесть за новую книгу, об октябрьской контрреволюции 17-го года. А когда его спрашивают о том, как жить, когда всё идет наперекосяк, во дни великой путаницы, он отвечает с высоты своих лет: «Что делать? Ребята, будьте честными. Не теряйте себя. Будьте людьми… Ты человек. Ты еще понадобишься сам себе. Ну, два года пройдет не в дугу. Но через два года ты будешь в дугу…. Совесть не надо терять. И достоинства не потерять бы. А потом – не бояться. На страхе работают все властители».
Мне нравится его чеканная формула, которая нисколько не устарела с момента выхода его книги «Горькая чаша». Тогда он написал так: «Историческое время обладает сверхтекучестью и оно уже бросило нам не один вызов – внешний и внутренний. Выжить или погибнуть – военный вызов. Выздоравливать или деградировать и дальше – экологический вызов. Собраться с силами или безнадежно отстать – технологический вызов. Свободно создавать красоту или впасть в пошлость – духовный вызов».
Читайте также:
Читайте также:
Обсуждение
Самые последние новости
