Николай Браун
Николай Николаевич Браун, известный поэт, общественный деятель, переводчик и публицист, в котором, по его словам, «помножились две крови: германская и русская». Родился он в 1938 году, в семье поэта Николая Леопольдовича Брауна и Марии Ивановны Комиссаровой, чей предок спас императора Александра II при покушении в Летнем саду. Удивительной судьбы человек, прошедший путь от политического заключённого, отбывавшего срок в мордовских и пермских лагерях, до известного российского поэта и барда.
Николай Николаевич Браун, известный поэт, общественный деятель, переводчик и публицист, в котором, по его словам, «помножились две крови: германская и русская». Родился он в 1938 году, в семье поэта Николая Леопольдовича Брауна и Марии Ивановны Комиссаровой, чей предок спас императора Александра II при покушении в Летнем саду. Удивительной судьбы человек, прошедший путь от политического заключённого, отбывавшего срок в мордовских и пермских лагерях, до известного российского поэта и барда.
Как рассказывает Николай Браун, многие члены его семьи столкнулись с репрессиями задолго до начала Великой Отечественной войны. «Многие мои родственники немецкого происхождения были репрессированы и осуждены ещё задолго до принудительной депортации советских немцев. В 1931 году моего дядю – Корнея Леопольдовича Брауна и дядю моего отца Ильдефонса Викентьевича Брауна, проживающих в Орле, репрессировали по сфабрикованным делам и приговорили к трём годам заключения в лагерях. Такая же участь постигла и многих родственников со стороны матери. Они задолго до начала депортации были арестованы и находились в лагерях Челябинской области, будучи высланными из Костромы. Скорее всего, подобная участь могла постигнуть и моих родителей, если бы не начало войны. В 1941 году мы проживали в городе Ленинграде, вплоть до начала его блокады. Когда немецкие войска уже почти взяли город в полную осаду, моему отцу, Николаю Леопольдовичу, удалось отправить нас с матерью в эвакуацию. Сначала мы прибыли в Ярославль, а затем отправились в Пермскую область, по тем временам город Молотов.
Несмотря на всю жестокость того времени, в сердцах многих советских граждан всегда оставалась крупица добра и понимание несправедливости правящего режима.
«Уже в послевоенные годы я обучался в школе № 222, это бывшая Петершуле, крупнейшая немецкая школа, которая была основана на средства лютеранской церкви и стала широко известной, как школа, основанная петербургскими немцами. В моём классе учились многие ребята немецкого происхождения. В школе мы не чувствовали предвзятого отношения к себе лишь потому, что наши преподаватели были старшего поколения и понимали политическую обстановку. Потому к нам относились сочувственно, как к детям репрессированных. Но всё же, несмотря на относительно спокойное время, я постоянно сталкивался с предвзятостью, которая не имела явно выраженного административного основания».
После окончания в 1962 году Ленинградского института культуры Николай Николаевич отдал много сил и времени воздушной гимнастике и цирковому спорту. На его счету были многочисленные выступления и опасные трюки, в числе которых сложнейший акробатический номер без страховки на стреле парашютной вышки высотой 50 метров. Но желание посвятить свою жизнь литературе пересилило, и он покинул цирковое искусство, несмотря на ряд заманчивых предложений.
Именно в этот период жизни, Николай Николаевич познакомился со многими выдающимися писателями и поэтами той эпохи: Анной Ахматовой, Робертом Фростом, Стенли Кьюницем и другими. Николай Браун собирал фонотеку авторского чтения стихов, постоянно пополняя её современными авторами. В его архиве до сих пор хранится запись на магнитофонной ленте поэмы «Реквием», прочитанной Анной Ахматовой. А также кассета с записью её лирики, сделанной также на его квартире. Их встречи были многократными и нередко сопровождались взаимным чтением стихов. Об их дружеских отношениях свидетельствует и дарственная надпись Анны Ахматовой на её книге «У самого моря»: «Николаю Брауну (млад.) от всей души Ахматова, 19 ноября 1964 г. Ленинград».
С середины 1960‑х годов Николай Николаевич предпринимает попытки вернуть русскому народу произведения поэтов и писателей, уничтоженных советской властью, выпуская и распространяя сборники самиздата. Но торжество запретной поэзии было недолгим. 15 апреля 1969 года его арестовали по статье 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда» и приговорили к семи годам спец-строгих политлагерей и трём годам режимной ссылки. Свой срок он отбыл полностью. В 1979 году вернулся из Сибири в Ленинград, но снова встретиться в прежнем семейном кругу им было уже не суждено. Николай Браун всегда с любовью вспоминает своих родителей – Николая Леопольдовича и Марию Ивановну.
«Отец скончался в 1975 году, так и не дождавшись моего возвращения из лагеря, умер, глядя на дверь: не войду ли? На могиле отца, на кладбище в Комарово, я поставил большой гранитный валун, напоминающий волну, с его стихами: «Нет, где-то есть страна такая, среди безвестных нам широт, где в вечном хоре, не смолкая, наш голос плачет и поёт». Произведения отца я постарался собрать как можно полнее, издал два сборника – «К вершине мира» и «На Невских берегах». Но, так как его произведения издавались мною ещё в советское время, я не имел права указывать себя как составителя из-за моего тюремного срока, поскольку ещё не был реабилитирован, потому указывал в составителях свою мать – Марию Ивановну Комисарову-Браун.
Николай Леопольдович Браун был замечательным отцом. Он всегда старался поставить меня на правильный путь в жизни. Во время гражданской войны ему предстоял сложный выбор – уйти с армией Деникина из Орла на Юг или принять неизбежные перемены и уехать в Петроград. Он предпочёл уехать. Здесь он поступил в пединститут и сразу заявил о себе как писатель, журналист и поэт. Но жизнь была тяжёлой, до 1919 года ему приходилось зарабатывать на жизнь, работая пожарным, грузчиком, строителем и актёром. Только с 1920, когда он начал публиковаться, начал посещать «Цех поэтов» Николая Гумилёва. О пережитом времени у моего отца многое рассказано в его стихах. Он знал десятки тысяч строк наизусть и мог сымитировать любого поэта, которого слышал. Читал авторские стихи так, как читали их авторы. Я от него впервые услышал, например, исполнение стихов Гумилёва, именно так, как их читал сам Гумилёв, а произведения Сергея Есенина он декламировал так, как читал их автор. Он был хорошо знаком с поэтом Николаем Клюевым, они неоднократно встречались в Ленинграде. Николай Браун часто читал свои стихи на вечерах и дарил свои произведения с автографами».
Отец Николая Николаевича лично выносил Сергея Есенина из гостиницы «Англетер» – «изуродованного и изувеченного, в окровавленной рубашке, убитого, с пробитым лбом, со многими травмами».
«Знакомство отца с Сергеем Есениным, – продолжает свой рассказ Николай Браун младший, – произошло у Николая Клюева, проживающего на тот момент в Ленинграде. После этого Браун часто бывал на поэтических вечерах, где выступал Есенин. Об их близком знакомстве говорит тот факт, что Сергей Александрович подарил отцу автографы двух своих стихотворений: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут» и «Мне осталась одна забава: пальцы в рот – и веселый свист!». В дальнейшем встречи Есенина с моим отцом были не частыми из-за постоянных разъездов и выступлений поэта. Что касается их взаимоотношений, то они всегда были простыми и понятными, о них отец всегда упоминал с дружеской симпатией. Единственное, о чём он предпочитал умалчивать, была загадка смерти поэта.
Только в середине 60‑х годов, отец решился раскрыть мне тайну, связанную с гостиницей «Англетер». В то холодное декабрьское утро 1925 года в редакции газеты «Звезда», где он работал, раздался телефонный звонок литературного критика Павла Медведева, который сообщил, что Сергей Есенин покончил с собой. Он попросил моего отца и писателя Бориса Лавренёва срочно явиться в гостиницу в качестве свидетелей. Как выяснилось вскоре, для подтверждения версии самоубийства.
Как рассказывал мой отец, Сергея Есенина как минимум дважды пытались подвесить, чтобы скрыть следы преступления и выставить поэта самоубийцей: первый раз высоко на трубу, второй раз – на батарею парового отопления, но вышло слишком неправдоподобно. Сведения эти не сразу просочились от участников сокрытия следов. Поэтому чекистам пришлось положить тело на пол. Ещё одним фактом убийства Есенина он называл полностью сухой пол в комнате. Как известно после смерти у человека расслабляются все органы, в том числе и мочевой пузырь. Но, ни на полу, ни на диване, куда положили Сергея Есенина, никаких таких следов замечено не было. Также на месте отсутствовала верёвка, хотя на шее поэта были явные следы от неё. Учитывая все эти факты, отец и Лавренёв отказались подписывать протокол, хотя там уже стояли подписи поэта Всеволода Рождественского и секретаря Союза писателей Михаила Фромана. Мой отец даже упрекнул Рождественского: «Сева, как же ты так мог поступить! Ты же не видел, как Есенин петлю на себя надевал!». Тот ответил: «Мне сказали – нужна ещё одна подпись». Затем я неоднократно спрашивал отца, мог ли быть Сергей Есенин застрелен чекистами, но его ответ всегда был краток: «Он был умучен!».
Сергею Есенину выпало играть удивительную роль, – вспоминает Николай Браун младший, – он, прежде всего, был для советской власти не просто поэтом, а настоящим политическим символом. Такие видные деятели той эпохи как Троцкий, Блюмкин и Луначарский неоднократно предпринимали попытки приспособить поэта для своей пропагандистской машины. И Сергей Есенин прекрасно подходил на эту роль, являясь выходцем из простого народа, он должен был демонстрировать в своих произведениях гражданам заботу советской власти о них. Но этот замысел провалился. Во время поездки по Европе представители белой эмиграции неоднократно задавали Есенину вопрос: «Что Вас связывает с этими большевиками?». Он всегда отвечал: «Ничего. Несмотря на расстояния, мы с вами русские люди и Россия остаётся нашей Родиной, а Троцкий и ему подобные не имеют права ею управлять».
Из-за своих убеждений Сергей Есенин отказался вступать в партию и активно отговаривал от таких шагов своих родственников. Так, в одном из разговоров со своим двоюродным братом Ильёй, Есенин сказал: «Только не на рабфак и не в комсомол». Уже к 1925 году Сергей Есенин коренным образом пересмотрел свои взгляды на политическую обстановку в стране и подумывал об эмиграции за границу. В своём письме он сообщил журналисту Петру Чагину: «Чтоб покончить со скандалами, подумываю махнуть за границу. Там даже мёртвые львы красивее, чем наши живые медицинские собаки». Многие знакомые предупреждали его о возможных последствиях, но Есенин не прислушался к ним. Через некоторое время у него произошёл конфликт в Баку с Яковом Блюмкиным, начальником личной охраны Троцкого, во время которого тот выхватил оружие и чуть не застрелил Есенина. Чтобы скрыться от преследования, поэт вынужден был уехать в Тифлис. Но и на Кавказе его не покидало чувство постоянной опасности. Именно здесь, благодаря знакомым, он обзавёлся личным револьвером, с которым не расставался до конца жизни. В Грузии поэт пробыл до зимы 1925 года. Затем, как вспоминали друзья поэта, Есенин захотел изменить свою жизнь и покончить с многочисленными скандалами и «бурной кабацкой жизнью».
«Вот приеду в Питер и Москву, улажу все дела и сразу вернусь за работу», – говорил он друзьям. Но вернуться к работе Есенину не удалось. В Москве на него было заведено 13 уголовных дел. В ответ на обращение Луначарского к московскому судье Липкину, не раздувать международного скандала в связи с предстоящим судом над Есениным, тот ответил, что на этот раз от высшей меры ему не отвертеться. В марте 1925 года в Москве был приведён в исполнение приговор над соратниками так называемого «Ордена русских фашистов», руководителем которого был «сделан» близкий друг Есенина, поэт и публицист Алексей Ганин. Дело было сфабриковано известным деятелем ОГПУ Яковом Аграновым-Собельсоном, палачом восставшего Кронштадта и фабрикатором дела «Петроградской Боевой Организации» 1921 года, по делу которого был арестован и расстрелян поэт Николай Гумилёв. Знакомые чекисты, которые хорошо относились к Есенину, предупредили его: «Ты – следующий. Сделай так, чтобы духу твоего здесь не было!» Живого Есенина в Ленинграде никто не видел. В «Англетере» он не проживал. Возможно, «Англетер» стал для поэта-бунтаря его последней «погранзаставой». Ухода Есенина за границу чекисты допустить не могли. При этом нельзя забыть, что он «числился» за московским ОГПУ, оперативники сопровождали его уже в поезде. По прибытии, употребляя жаргон спецслужб, он был «накрыт шапкой-невидимкой». Обложенный красными флажками, он предсказал свой конец при допросе в стихотворении «Волчья гибель»: «Но отведает вражеской крови мой последний смертельный прыжок!».
Как вспоминает во время нашей беседы Николай Браун, который долгое время был личным секретарём и духовно близким другом Василия Шульгина, когда он в поздние годы жил в СССР, политические гонения на поэтов и литераторов в Советском Союзе были всегда. Не обошла такая участь и писателя Василия Шульгина, одного из лидеров Белого движения, депутата Государственной Думы, присутствовавшего при «отречении» Николая II.
– Как Вы стали секретарём Василия Шульгина? И что это был за человек?
– Это уже тогда был известный писатель, журналист, историк. Мы с ним познакомились после просмотра в России фильма «Перед судом истории» или как он говорил: «Пред судом истории», где он изображён как представитель белой эмиграции и контрреволюционер, которому противостоит советский историк. Его играл актёр с выразительной фамилией Свистунов.Картина наделала много шума, несколько раз демонстрировалась за границей. 
Из-за жёсткой цензуры она была урезана на 40 минут, а Шульгин стал в очередной раз фигурой большого политического значения. Его сын, Дмитрий Васильевич, находился в Америке, и Василий Витальевич предполагал, что при благоприятном стечении дел, его могут, по освобождении, выпустить за границу, несмотря на 25-летний срок. Благодаря массовой амнистии 1956 года его всё же выпустили. Поскольку он проживал в Киеве, то имел прямое отношение к национальным вопросам, которые касались Украины, Польши и северо-западного края. Это был человек очень тактичный по характеру, знающий свои корни. Он говорил: «Я Украиной гонимый странник, с малороссийскою душой. Нет, я не Байрон, я другой, ещё неведомый изгнанник». Василий Витальевич был склонен к обобщению, верил – все упомянутые проблемы могут быть решены, но по частям, он считал, что решаться они должны как внутренние проблемы каждой нации в составе большой многонациональной Империи. Тут наши с ним идеи совпадали.
– Как известно, Василий Витальевич Шульгин отказался принимать советское гражданство и до конца оставался подданным Российской империи. Он Вам не объяснял причину своего решения?
–Он считал принципиально невозможным быть советским гражданином. Считал, что если откажется от своих принципов и примет гражданство, то это будет расцениваться, как принятие всех идей советского государства, в том числе и марксизма-ленинизма. Он говорил: «Я не могу быть советским, я не коммунист, я мистик, я православный великоросс». Таким образом, о советском гражданстве даже речи быть не могло. У него был паспорт: «Вид на жительство». Я тогда впервые в жизни увидел такой паспорт, зелёного цвета с золотыми буквами. Я с этим паспортом ходил на почту во Владимире получать пенсию Василия Витальевича. С другой стороны, он думал, что так ему будет проще эмигрировать. Но власти всё равно боялись его выпускать, считали, что он слишком крупная политическая фигура и за рубежом может навредить советской власти.
– Многие считают, что после смерти Сергея Есенина и Владимира Маяковского произошло завершение «Серебряного века» поэзии? Что Вы скажете о современной литературе? Есть ли сейчас в России достойные преемники?
– Я считаю, что конец Серебряного века наступил в момент смерти Александра Блока и последующего расстрела Николая Гумилёва. Они были яркими представителями школы символизма и акмеизма. Маяковский и Есенин, если можно так выразиться, были уже следующей ступенью в поэзии. Что же касается сегодняшних поэтов, то, несмотря на всю пестроту поисков и самовыражения, в России всё ещё есть поэты, которые органически, от природы, являются очень талантливыми людьми. Недавно мне пришлось составлять сборник «Гитара по кругу». Стихи образные, ясные, чёткие, с выражением глубоких смыслов, и я искренне рад, что есть люди, которые не имеют никакого отношения к Союзу писателей, но при этом талантливы от природы. Так что своеобразный «поэтический караван» продолжает свой путь вперёд.
– Над чем Вы сейчас работаете?
– В данный момент большую часть моего времени занимает запись песен, которые войдут в двойной альбом под названием «Всенародная свобода». Также я работаю над составлением русско-немецкого сборника своих стихов, который планирую закончить к концу этого года. Помимо самих произведений в книге будут представлены и мои переводы стихотворений известного поэта XIX века Фридриха Гёльдерлина.
– Принимали ли Вы участие в национальном движении советских немцев за реабилитацию?
– Принимал участие только в качестве члена Ленинградского немецкого общества, в которое вступил в первый год его основания. Я там неоднократно выступал и всегда подписывал коллективные документы наряду с другими активистами движения.
– Как вы относитесь к идеям реабилитации советских немцев в России?
– Я считаю, что это очень важная проблема сама по себе. Российские немцы в данный момент остаются единственным народом, который так и не был до конца реабилитирован, и с этим невозможно смириться. На современном этапе развития демократии в России лишь изредка поднимаются вопросы, касающиеся политической реабилитации советских немцев, как народа. До сих пор не существует чёткой государственной программы по их реабилитации, не проведены исследовательские работы по выявлению мест захоронения. В некоторых субъектах Российской Федерации до сих пор даже не изданы книги памяти с полным перечнем репрессированных… Но, как говорится, дорогу осилит идущий.
Читайте также:
Самые последние новости
