Массовая эмиграция русских в Германию после Октябрьской революции
В начале 20‑х годов Германия была центром притяжения русской эмиграции. «Берлинское сидение» оставило множество свидетельств того, как вынужденные изгнанники воспринимали давшую им приют землю и ее жителей. Тексты русских эмигрантов, написанные в 20‑е годы по свежим следам событий, – это ценный, но специфический источник. Он отражает одновременно два образа: образ народа, которому посвящён, и образ народа, в среде которого создан. Для правильного анализа нужно учитывать это важное условие. В своих трудах эмигрантские летописцы постоянно оглядывались на Россию, сравнивали, сопоставляли и все выводили из нее.
К 1921 году в Берлине сконцентрировалось около 300 тыс. русских беженцев. Интенсивная и компактная русская колония представляла собой как бы город в городе. До революции дипломат царской России, а впоследствии один из реэмигрантов Юрий Соловьев приводит слова своего немецкого коллеги: «…нам скоро не будет места у себя дома». И отмечает, что на некоторых улицах Берлина действительно можно было слышать русскую речь также часто, как и немецкую. В то время был даже популярен анекдот о немце, повесившемся в германской столице от тоски по Родине. Формированию крупной русской колонии в Берлине в первую очередь способствовали экономические причины, а также относительная географическая близость к России и скорое установление дипломатических отношений между двумя молодыми республиками, что позволяло эмигрантам поддерживать активную связь с покинутой Родиной и соотечественниками. Немаловажным фактором, как писал Николай Бердяев, было то, что Германия воспринималась ими как «промежуточный мир» т.е. как государство не совсем западное, более близкое русскому духу.
Для страдающей под давящим грузом репараций, материально выжатой поражением в Первой мировой войне Германии русская эмиграция была значительным социальным балластом. Ситуацию усугубляли требования Версальского мирного договора, который образно назван в одной из статей, посвященной очередному Германскому кризису, «вавилонской башней человеческой глупости». Роман Гуль дал ситуации резкую, но довольно точную оценку: «История послевоенной Западной Европы 20‑х годов стала рассказываться уже не только «дураком», но и «дураком» алчным и слепым… Вместо того, чтобы поддержать молодую Германскую демократию, версальские победители рвали с нее все, что она могла им дать и что ей было давать уже невмоготу». Все сводилось к тому, чтобы взыскать как можно больше, т.к. и самое максимальное взыскание в достаточном объеме не окупило бы всех убытков, понесенных в войне.
Отношение немецких властей к русским беженцам было неоднозначным. Германские власти опасались иностранцев вообще, а русских особенно. Со временем общественно-политический фон вокруг эмигрантов становился все более тяжелым. Немцы взирали чуть ли не на каждого иностранца с раздражением и озлоблением, которое нередко выливалось в весьма одиозные формы. Впоследствии немецкие исследователи русской эмиграции в Германии даже называли ее правоэкстремистские круги и антисемитизм факторами, повлиявшими на формирование в стране идей национал-социализма. Заключение Раппальского договора и введение рентной марки привело к резкому ухудшению материального и правового положения русских эмигрантов в Германии. Вместе с рядом экономических и социально-психологических причин это толкало многих к отъезду из страны, что к концу 1923 года обрело характер «повального переселения». Столица эмигрантской диаспоры переместилась в Париж.
В эмиграции были представлены практически все высшие сословия распавшейся Российской империи. Поэтому трудно говорить об унифицированном и однообразном восприятии, для каждого Германия преломлялась через его внутренний мир, жизненный опыт, психологическое состояние. Немецкий исследователь Карл Шлегель удивительно тонко охарактеризовал специфику восприятия Германии русскими эмигрантами: «300 пар глаз, видят многое. Среди них есть глаза, которые не замечают на новом месте ничего особенного; есть глаза, которые сравнивают с тем, что видели на этом же самом месте раньше, в иные времена; есть и другие, ослепшие от ужасов, которые им пришлось повидать, и от пролитых слез».
Окружавшая русскую эмиграцию действительность оказалась очень далека от привычной для многих, упорядоченной, предсказуемой и благополучной кайзеровской Германии. Ощущение нестабильности, зыбкости, ожидание перемен были характерными особенностями духовного климата начального периода существования Веймарской республики. Показательны эпитеты, используемые в начале каждого повествования русских об их пребывании в Германии: «голодная и холодная» (И.В. Гессен), «чахлая Германия» (Н.Н. Берберова), «нищая, аккуратно-обтрепанная, полуголодная» (Р. Гуль). Во многих отношениях Берлин был продолжением недавнего Российского опыта: кризис, послевоенная ситуация, нестабильность. Находясь в обстановке германского хаоса и разрушения начала 20‑х годов, русские писали о том, что эта непохожая на довоенную Германию новизна звучала отголоском недавно пережитого на родине. Веймар воспринимался вынужденными эмигрантами через призму их опыта, а оттого разруха и всеобщее неуравновешенное состояние зачастую вызывали не отторжение, а невольную ностальгию по покинутой Родине.
На кризисную обстановку периода становления Веймарской Германии накладывалось внутреннее состояние вынужденных переселенцев: им было призрачно, пустынно, одиноко. Для русских эмигрантов было характерно обостренное трагическое, эмоционально гипертрофированное восприятие бытия. «В этой жизни эмигрантской, даже дождь угрюмей хлещет», – констатировал Саша Черный. Мир воспринимался ими через смертельно щемящую психологию выброшенного из родной колеи человека. К психологическому состоянию эмигрантов часто обращаются авторы эмигрантских газет. Так председатель правления Союза русских журналистов и литераторов в Германии Яблоневский писал в 1926 году в газете «Руль»: «Устали, измучились, озлобились. Ведь камни-то сыпятся на нас бесперерывно. Долгие постылые годы без Родины, для многих без семьи, без привычной деятельности, часто без работы, даже поденной, физической. Как не измучиться?». На страницах газеты «Накануне» были представлены более критичные характеристики: «эмигрант родился испуганным и пришибленным», «эмигрантское болото, обывательщина», «в потемках эмигрантского склепа раздаются стуки костлявых рук в крышки гробов», эмигранты только и могут, что «шипеть, судачить, сплетничать и выдумывать сенсации». Автор сменовеховской газеты Пиотровский в фельетоне об эмиграции пишет: «Послушайте, вы, пиликающие на разбитых скрипках милый вальс «Невозвратимое время». В мире есть много звуков, но лучшие из них те, что создают песни будущего». Эмигранты же во многом жили прошлым. Известный публицист Федор Степун так характеризовал внутреннее состояние эмиграции: «души, печальными верстовыми столбами торчащие над собственным своим прошлым, отмечая своею неподвижностью быстроту несущейся мимо них жизни». Писатель Сергей Горный в газете Руль в 1922 году ностальгировал по-своему: «Жизнь прошла. Хочется под дерево снежное подойти и послушать вся жизнь свою. Молчание Павловского парка – самое мудрое и святое, что узнали в жизни. Раскрытые ризы души. Тогда во что-то верили. Прямо в душу входил белый снег. Ничего, ведь, в жизни лучше того, и чище, и серебрянее не было».
В чужой стране, в чуждой среде русские не могли не чувствовать себя инородным телом. Оттого создавали собственный маленький русский мир на чужой территории, ставили себя над окружающей их суетой немецкой жизни и жили мечтой о скором возвращении на Родину. Все ждали: «Скоро ли? Скоро ли подохнут?» – имея в виду падение советской власти. И сами себе из года в год отвечали «Теперь уже скоро». И все надеялись, как пи-сал О.О. Клопотовский под псевдонимом Лери в газете «Руль» в своем стихотворном новогоднем поздравлении с наступающим 1926 годом «Мои пожелания», что « … просто так, без боя,/Как фурункул сам собою/С треском лопнет совнарком». В его поздравлении ярко проявлялась исконная черта русского характера, которой сами же эмигранты стыдились. «Это наша национальная черта, – пишет А. Яблоневский, – черта отвратительная постыдная, слюнтяйская привычка надеяться на других, надеяться на «дурацкое счастье» и не надеяться на себя. Я очень боюсь и очень стыжусь этой национальной черты нашей», – подчеркивает литератор.
Берлинский период многие эмигранты воспринимали как пересидку. Особенно это относилось к первой волне эмиграции, в основной своей массе оценивавшей пребывание в Германии как временное. Однако как пишет эмигрантский поэт под псевдонимом Lolo в стихотворении «Гулькина карьера» в газете «Руль» «Годы шли унылой вереницей, /Беглецы скитались за границей,/ Без надежд, без мысли плодотворной…». И настроение многих из них становилось все удрученнее. От мыслей о самоубийстве некоторых отвлекало только наличие семьи и детей. В газете «Руль» приводится художественный рассказ «Преступник», где эмигрант, отчаявшись, «уже другого выхода нет», идет к реке, «да, нужно кончать, думал он, все пути испробованы и все ни к чему не привело». Но в последний момент его посетила ранее как-то не приходившая в голову мысль, он подумал о жене и сыне «ведь они без меня погибнут», он с ужасом отшатнулся от обледеневших перил. «Нет, придется пойти к табачнику, упасть на колени, унизиться, молить, плакать… Господи, неужели придется испить и эту чашу, только из-за того, что ты лишен даже права на смерть!…» И горькие, безнадежные слезы, закапали на холодную поверхность реки.
Контакты русских с местным населением носили эпизодический, непродолжительный и в основном деловой характер. Эмигранты были погружены в свой собственный мир, оттого тесных межличностных связей сформировано не было. Известная актриса Нина Берберова отмечает, что для нее был только «Русский Берлин», другого она не знала, «немецкий Берлин был только фоном этих лет». Внутренние проблемы русской эмигрантской общины и положение дел на территории покинутой Родины интересовали их гораздо больше экономических, политических, социальных проблем молодой Веймарской Германии. Советский поэт Лев Лунц, прибывший в 1923 году в Веймарскую Германию на лечение, приводит свои наблюдения: «…Русские с немцами вообще не встречаются, не разговаривают, не якшаются. Потому что говорят только друг с другом, покупают в своих русских магазинах, читают русские газеты. Единственный представитель германской нации, с которым эмигрант имеет дело, – это квартирная хозяйка. Отсюда ненависть ко всему германскому… Они не видели ничего немецкого. Ни разу не были в немецком театре, немецком музее. Не прочли ни одной немецкой книги… В автобиографическом романе «Другие берега» Владимир Набоков признает, что за пятнадцать лет жизни в Германии он действительно не познакомился близко ни с одним немцем, не прочел ни одной немецкой газеты или книги и никогда не чувствовал ни малейшего неудобства от незнания немецкого языка. Владимир Набоков представляет свое субъективное, но распространенное в среде эмигрантов отношение к принявшей их на своей территории стране. Он говорит о том, что тысячи русских людей существовали среди «…не играющих ровно никакой роли призрачных иностранцев. Туземцы эти были как прозрачные, плоские фигуры из целлофана, и хотя мы пользовались их постройками, изобретениями, огородами, виноградниками, местами увеселения и т. д., между ними и нами не было и подобия человеческих отношений».
Вся германская действительность неизбежно воспринималась эмиграцией через призму «русскости» и «русского». Любое внутри или внешнеполитическое событие, социальный или экономический факт, повседневное наблюдение отсылали русского эмигранта к покинутой Родине, вызывали бесконечные сравнения и аналогии. Многие действительно присущие немецкому характеру свойства вызывали у русских инстинктивное отторжение. Сам жизненный уклад немцев – с их пунктуальностью, аккуратностью, обывательской скукой, прусской дисциплинированностью – не был близок русским. Известный эмигрантский писатель Роман Гуль сетовал на то, что «немцы – народ прирожденный дисциплине, иерархии, организованности, труду. В них нет стихии русского окаянства». Русские авторы часто подмечали такие традиционно приписываемые немцам черты, как пунктуальность, разумность, умеренность, педантичность, расчетливость. Характеризуя немецкий повседневный быт, Иосиф Гессен использует следующие словосочетания: заскорузлые традиции, закоренелые обычаи и навыки, феноменальная расчетливость, которая иногда исторгала у автора «невольный крик изумления». Однако нередко эти германские особенности воспринимались как нечто, чего вынужденным переселенцам не хватало в хаосе окружающей действительности, в русском духе и бытии. «В Берлине под каждым номером дома, ясным и четким, поставлена стрела. В этом, мол, направлении номера повышаются, идешь сразу куда нужно… В зигзагах прохожих есть отчетливая экономия». «Пустяк, чепуха, мелочь? – вопрошает один из авторов «Руля» С. Горный, и сам отвечает – из мигов складывается экономия нации, почему мы никогда не знаем, куда идти?».
Массовая эмиграция русских после Октябрьской революции была вынужденной и расценивалась самими эмигрантами как временная. В Германии начала 20‑х гг. сформировалась большая русская община. Русские эмигранты в Германии 20‑х гг. жили прошлым и мечтой о скором возвращении на Родину. Внутреннее состояние переселенцев было подавленным. Контакты русских с местным населением носили эпизодический, непродолжительный и в основном деловой характер. Вся германская действительность неизбежно воспринималась эмиграцией через призму «русскости» и «русского». Русские эмигранты представляли собой диаспору внутри другой страны, которая больше интересовалась своими проблемами и событиями, происходившими в советской России, чем жизнью Германии.
Foto: shutterstock.com
Читайте также:
Самые последние новости
