Десятилетие селёдки и брюквы: Германия через призму голодной повседневности
В Первую мировую войну Германия встала перед проблемой тотальной нехватки про-довольствия. Война блокировала мирную экономику и импорт, в результате чего страна, ввозившая ранее 20 % продовольствия, оказалась не в состоянии прокормить своё население. Уже на следующий год военной кампании была введена карточная система. В начале 1915 г. появились карточки на хлеб, распространившиеся затем на молоко, жиры, яйца, сахар, картофель и т. д. Определение норм потребления вошло в обязанность местных органов власти, поэтому объёмы выдаваемых продуктов варьировались по городам. В Берлине нормирование началось с 2 кг хлеба в неделю или 220 г муки в день на человека. В течение войны нормы постоянно сокращались и после голодной зимы 1916⁄17 гг. достигли своего «дна». Продуктовые «дозы» зависели также от возраста: дети от 4 до 10 лет получали, например, по «мясным» карточкам половину взрослой нормы. Детям до 4 лет мяса не полагалось вообще.
Растущий дефицит способствовал расцвету эрзац-продукции. Привычная еда повсеместно заменялась дешёвыми эквивалентами: говядина – кониной и различными паштетами, натуральный кофе – суррогатом из ячменя и цикория, масло – маргарином, сахар – сахарином, картофель и прочие овощи – сухими овощами и брюквой. Последняя оказалась основным продуктом питания в войну и прочно вошла в повседневный рацион. В детском романе Людвига Ренна это отражено в размышлениях школьницы: «Вот брюквы (осталось) ещё порядочно… Теперь из каждой квартиры вареной брюквой пахнет, когда подымаешься по лестнице…»4. В официальных постановлениях этот корнеплод выступал распространённым «заменителем». Так, в феврале 1917 г. в рейнском Пермазенсе, согласно распоряжению его властей, недостающий по карточкам картофель заменялся брюквой. Чем дальше, тем чаще в качестве заменителей выступали всё более невероятные продукты. Начался массовый выпуск «военных кулинарных книг», дающих сове-ты по использованию дикорастущих плодов. Немцам рекомендовали готовить варенье из шиповника, тёрна, мушмулы, диких яблок и груш. Тема эрзаца очевидна в саркастической заметке Бернгарда Келлермана: «был тут ещё гастрономический магазин здесь про-давались морские и речные ракушки, их доставляли целыми вагонами и перерабатывали в желе, суфле, паштеты, колбасы. Мужи науки, которые открыли питательные свойства в древесной коре и рекомендовали разводить грибы в сточных желобах, объявили, что ракушки превосходят по питательности даже говядину».
Дефицит и карточное распределение при-вели к очередям в магазинах, которые во избежание штрафов отпускали товары строго по талонам. Часто продукты выдавались только в некоторых из них. Согласно данным корреспондента «Кёльнер Локаль-Анцайгер» Симона Лоренца, его земляки ездили за выдаваемыми по карточкам продуктами в соседний городок. Там они могли простоять в очередях «за картофелем 6½ часов, за сахаром 5½ часов, за капустой 3½ часа», а иногда, несмотря на долгое ожидание, и вовсе вернуться ни с чем. Нередко очереди сопровождались давкой. Так, однажды, по сообщению Лоренца, в магазине от сильной «толкучки» обвалилась лестничная стена.
Для решения продовольственной проблемы в крупных городах была организована сеть народных (и военных) столовых – кухмистерских, в которых за небольшую плату про-давался обед. Питание здесь было рассчитано на поддержание минимальных сил. Как правило, в меню кухмистерских входили овощной суп или питательный айнтопф (Eintöpf – «первое» и «второе» в одной тарелке), состоящий из дешёвого белкового вещества, отходов с бойни, прессованных дрожжей. Часто эти блюда, не привлекательные на вид и вкус, характеризовались современниками как варево и «мутный суп неопределенного содержания». Кстати, в южной Германии, где айнтопф не являлся традиционным блюдом, народные кухни не прижились и закрылись уже в 1917 г.
Положение на фронте было аналогичным: здесь так же, как и в тылу, не хватало еды. По меткому замечанию историка Валерия Баева, «страна не могла прокормить не только своё население, но и своих солдат. Главная линия солдатской окопной жизни – как раздобыть еду. Солдат пичкали повидлом из репы, фасоль с салом считалось верхом блаженства». Вернувшийся с войны герой Ремарка, отужинав дома картофельными оладьями с яйцами, отмечал, что «яиц я почти два года и в глаза не видел…».
Главной особенностью жизни на фронте и в тылу становится голод. Еда не только уменьшается в количестве и ухудшается по качеству, но и вовсе исчезает со столов. От недоедания страдают все слои населения – от рабочих до депутатов германского парламента. На заседаниях парламентских ко-миссий голод становится одной из ведущих тем. Депутат Рейхстага, социал-демократ Филипп Шейдеман вспоминал, что средства питания, которые выдавались населению, не позволяли «человеку насытиться и поддержать свои силы», «многие немцы» страдали «от сильного чувства голода». Именно этим чувством врезалось это время в память тогда ещё школьников Бруно Винцера и Себастья-на Хаффнера.
Неэффективность государственного распределения в войну и первое время после её окончания – карточная система «демонтировалась» постепенно – породила специфические практики выживания. Их суть заключалась в самообеспечении, когда люди вынуждены были добывать еду всеми возможными способами. Самой распространённой формой самообеспечения было мешочничество – стремление наладить перемещение товаров первой необходимости «снизу». Немцы в массовом порядке отправлялись по деревням, «где дела с питанием обстояли лучше», и там «доставали» себе продукты. Как правило, в рейд уезжали поездом или на велосипеде рано утром. С собой брали один или два рюкзака. Подобная деятельность была незаконной. Поэтому власти устанавливали кордоны между провинциями, «на каждой станции, на каждом крупном перекрёстке», и отбирали товар у мешочников. Во избежание конфискации население прятало продукты на себе, под одеждой. Так, например, поступили героини романа «Возвращение», которые ездили в деревню раздобыть продукты «для сегодняшнего ужина. Дважды у них все отбирали на вокзале жандармы. На третий раз они зашили яйца в подкладку пальто, картофель спрятали в сумки, подвешенные под юбками, а колбасу заткнули за блузки. Так и проскочили». Чулки и блузки были самым распространёнными «тайниками» горожанок. Неудивительно, что, возвращаясь из деревни, они «бросались в глаза» из-за своей «толщины», т. к. у них «курица, кусок мяса, сала или ломоть хлеба были привязаны к белью».
В воспоминаниях современников тема мешочничества – это ещё тема отчаяния, возникавшего при конфискации. Дело в том, что сельчане не продавали, а меняли свой товар на ценные вещи: одежду, нитки, керосин, иногда на обручальные кольца и т. д. Нередко деревенские жители становились обладателями библиотек и предметов роскоши. Так, отец Бруно Винцера попытался обменять на послевоенной «барахолке» собрание сочинений Гёте и брошку жены. В итоге в деревенском доме могли оказаться несколько пианино (!), «великолепный книжный шкаф: витые колонки, книги в роскошных переплетах с золотым обрезом». Для горожан же, возвращающихся из деревни, полицейские облавы означали двойную потерю: продовольствия и обмененного имущества. Поэтому они, опасаясь стражей порядка, часто прятались до прихода поезда, а затем «предосторожности ради» могли выйти «за одну остановку до города». В целом в это время сложилось особое отношение к деревне, считавшейся богатой и сытной. Теперь, по замечанию современника, горожане стремились водить тесную дружбу с сельчанами или, как тогда выражались, «иметь связи в низах».
Другой, уже асоциальной, практикой выживания стало воровство, которое, как и мешочничество, процветало в богатой деревне. Дневник поселкового жителя Лоренца пестрит в 1918–1921 гг. сообщениями о краже муки, кур, коз, свиней и даже быков. Автор рассказывает о бандах, действовавших в округе и увозивших награбленное в город. В 1919 г. он сообщает о ворах, обкрадывающих картофельные и овощные поля «особенно по ночам во вторник и пятницу, когда неизвестные грузовики едут в Кёльн на рынок». Нередко ворами оказывались безработные. В таких случаях кража воспринималось, как вынужденная мера. Так, отец Винцера после неудачной попытки мешочничества объявил своей семье: «…больше мы менять не будем, я съезжу ночью за город и добуду картошку “за так”». А когда малолетний сын ему возразил, что воровать нельзя, изумлённый отец вскочил и сердито ответил: «Я не ворую, заруби себе на носу. Я забочусь о семье».
Существовали и другие формы выживания. Наиболее любопытная из них – разведение «подсобного хозяйства» в городе. Так, финансист Яльмар Шахт «завёл в войну на своём участке козу и поил детей молоком». Аналогично – уже в инфляционные годы – поступи-ли в семье мэра Кёльна Конрада Аденауэра. А знакомая писательницы Вики Баум, жительница Гамбурга, разводила, например, «в цветочных горшках на окне помидоры».
После войны, с весны 1919 г., в стране началась отмена карточек: сначала на яйца и рыбу, затем – картофель и мясо, и, наконец, на хлеб, крупу, масло и молоко. (Система распределения демонтировалась несколько лет). Тем не менее, ситуация оставалась тяжёлой на протяжении всего года – до вступления в силу Версальского мира, – в отношении Германии сохранялась голодная блокада: страна была отрезана от импорта, немецкие порты блокированы, а рыболовство в Балтийском море связано британскими силами.
Однако после снятия блокады – в начале 1920 г. – ситуация резко улучшилась. Об этом можно судить по растущему количеству газетных объявлений (преимущественно в рабочей прессе), рекламирующих еду. Уже летом 1920 г. в берлинских магазинах можно было запастись овощами, рыбой, мясом, голландским и датским сырами, мозельским и рейнским винами и многим другим. Активно продавались дешёвые продукты – селёдка и каштаны. В целом в это время свои позиции усилила растительная пища. Немцам рекомендовали (и здесь прослеживается влияние не только кризиса животноводства и низкого уровня импорта, но и открытия в 1911 г. витаминов) есть немецкие фрукты, немецкие овощи, немецкий картофель и немецкую рожь: «Патриот ест ржаной хлеб». Действительно, если взглянуть на рекламу продуктовых отделов, то подавляющее число продуктов – это крупа, овощи, фрукты, корнеплоды, зелень и ягоды.
Но, несмотря на улучшение ситуации, немцы продолжали питаться хуже, чем до войны. По материалам брюссельских переговоров конца 1920 г., потребление сахарной свеклы на душу населения в 1920 г. по срав–нению с 1913 г. снизилось на 26 %, кофе и чая – на 72 % и 50 %, пива и вина – на 60 % и 35 % соответственно. «Обвальный» уровень потребления был обусловлен общим расстройством народного хозяйства, Версальским мирным договором, повлекшим репарации и потерю земель, а также низким уровнем импорта. В результате милитаризации экономики, прекращения ввоза удобрений и кормовых культур сельскохозяйственный сектор Германии пришёл в упадок. Как отмечали экономисты, «почва быстро истощалась, количество рогатого скота уменьшилось». Сократилась урожайность пшеницы, ржи, овса, ячменя, картофеля и сахарной свеклы. Так, если в 1913 г. в Германии (здесь учитывается площадь 1920 г.) собрали более 4 млн тонн пшеницы и 44 млн тонн картофеля, то в 1920 г. – только 2,26 млн и 28 млн тонн соответственно. В целом, немецкое хозяйство давало теперь «половину того количества хлеба и мяса, которые получили за последнее перед войной пятилетие» (с одной и той же территории в границах 1920 г.). Урон производству нанесло также отторжение по мирному договору плодородных областей. Площадь эксплуатируемых сельскохозяйственных земель сократилась на 15 %. Однако территориальные потери имели скорее эмоциональное значение: многим немцам утрата площадей «представлялась очень значительной, им казалось, что Германия поставлена перед тяжёлыми геополитическими проблемами, в первую очередь проблемами пропитания на-селения…». В публицистике тех лет этому вопросу было уделено значительное внимание. Импорт продуктов оставался низким. Если в 1913 г. в Германию только сливочного масла было ввезено 54 тыс. тонн, то в 1922 г. – в 67,5 раз меньше: всего 800 тонн. Упорядочивание продовольственного рынка стало одной из главных проблем нового правительства. Не случайно первый официальный документ Веймарской республики – «Воззвание совета народных уполномоченных…» – среди провозглашения прав и свобод содержал пункт по регулировке продовольственной политики. В марте 1919 г. в стране появилось Министерство питания, которое весной следующего года было реорганизовано в Министерство питания и сельского хозяйства.
Однако в 1923 г. ситуация ухудшилась. Из-за международных осложнений, связанных с борьбой за преобладание в послевоенной Европе, французские и бельгийские войска оккупировали индустриальное сердце Германии – Рурскую область. Оккупация повлекла за собой кампанию «пассивного сопротивления» – всеобщую забастовку, которая в свою очередь подхлестнула немецкую инфляцию. Государственные расходы на выплату «заработной платы» бастующим и покрытие убытков из-за простоя предприятий привели к гигантскому дефициту государственного бюджета. Марка стала терять свою ценность с геометрической прогрессией, что красноречиво выразилось в скачкообразном увеличении цен. Стоимость продуктов начала исчисляться в астрономических цифрах: миллионах и миллиардах марок. Почти все доходы, до 90 %, уходили на покупку еды. Зарплата не поспевала за ростом цен, которые на ряд продуктов не регулировались, в результате чего не только в разных городах, но даже в соседних магазинах стоимость аналогичного товара была разной. Так, 10 сентября 1923 г. 1 фунт маргарина во Франкфурте-на-Майне стоил 26 млн марок, в Мюнхене – 39 млн, а в Берлине – 87 млн. Газеты регулярно писали об удорожании молока, хлеба, мяса. Началась вторая волна голода. Как отмечал накануне Второй мировой войны публицист Себастьян Хаффнер, «большинству из ныне живущих немцев пришлось пройти школу недоедания трижды: первый раз в войну, второй раз во время сумасшедшей инфляции и третий раз сейчас, под лозунгом “пушки вместо масла”».
Из рациона немцев, как и в годы войны, исчезли жиры, мясо, яйца, овощи. Кусок сливочного масла превратился в бесценную вещь. Питание опять оказалось скудным. Со-гласно статье в «Форвертс», ежедневный рацион семьи из нескольких человек включал «четверть фунта масла, фунт маргарина, хлеба, полфунта костей, четверть фунта колбасы, немного зелени, корнеплодов и эрзацы, эрзацы, эрзацы,…». Обед чаще всего состоял из «пары картофелин, небольшого количества овощей и хлеба…». Ужин – из картофеля с селёдкой. Мясо было только по выходным. Немцы переходили на дешёвые продукты: макароны, маргарин, бобы, «мясо бедняков» – селёдку и диетические рыбу – пикшу и крупу – саго.
Даже детская считалочка тех лет зафикси-ровала бедность веймарского рациона:
За миллионы – раз, два, три, четыре, пять
Мама купит бобы опять.
Без сала их отведаем мы,
Ну, а первым будешь ты!
О серьёзности положения свидетельствует всё та же газетная реклама. Раньше – в 1920–21 гг. – пресса изобиловала большими продуктовыми объявлениями, теперь же, если они и появлялись, то представляли со-бой крошечную по объёму информацию о дешёвой продукции. Например: «Датский маргарин, как масло по вкусу, но наполовину дешевле».
Имеющиеся в наличии продукты всё больше характеризовались сомнительным качеством: испорченное мясо, фальсифицированные колбаса и молоко. Так, Лоренц описал историю подделки молока, которое разводилось водой, но продавалось, как цельное. Не случайно, по замечанию Ремарка, быть сытым в те времена «вовсе не означало хорошо питаться. Быть сытым – значило просто набить желудок всем, что попадается, а вовсе не тем, что идёт на пользу».
Со временем на место скудного и дешёвого рациона пришёл подлинный голод. Со столов исчезла даже картошка. В городах питаться было решительно нечем, ели очистки овощей и прошлогоднюю картофельную шелуху. Нашему соотечественнику берлинский голод 1923 г. напомнил петроградский 1918 г.: «Берлин голодает точь-в-точь так, как мы голодали в Москве и Петербурге в 1918 г. Помните? Помните осьмушки хлеба, воблу, картошку с селёдкой и без селёдки, пшено, чечевицу, голод… Всё это точь-в-точь сейчас в Берлине».
Хронический дефицит и гиперинфляция вернули военные практики выживания, среди которых меновая торговля (сопровождавшая в военные годы мешочничество). При условии стремительного обесценивая марки торговцы «продавали» продукты за вещи, реальные ценности. Ремарк писал: «…меняют фарфор на колбасу, драгоценности на картофель, мебель на хлеб, рояли на окорока, подержанные бритвы на очистки овощей». Ему вторил Клаус Манн, вспоминавший, как «американские туристы покупали мебель в стиле барокко за бутерброды и приобретали настоящего Дюрера за две бутылки виски». Другой практикой оказались моментальные покупки «впрок». Из-за скачкообразного ценообразования исчезла возможность долгосрочного, а затем и любого планирования: время для использования имеющихся средств сократилось сначала до недели, затем – одного дня, и наконец, часа. Служащим и рабочим давали перерыв после выдачи зарплаты, чтобы они успели закупить продукты, пока их «получка» не обесценилась. В семье Хаффнера, отец которого получал деньги раз в месяц, поступали так же: сразу покупали месячный проездной на метро, оплачивали счета, а затем «всё, что оставалось от получки» тратили на рынке: «там закупалось всё, что только возможно… Огромные сыры, целые свиные ноги, картошка пудами… Мы возвращались домой, зная, что запаслись провиантом по крайней мере на месяц».
Отметим, что во времена военного и инфляционного дефицита в сфере торговли не стало привычного сервиса. Как отмечал современник, из магазинов воюющей Германии «исчезла обходительность, т. к. торговцы больше не нуждались в благосклонности публики». Аналогичная ситуация наблюдалась в инфляцию, когда «пекари и мясники не помышляли больше о вежливости, предупредительном поведении и приветливости в отношении покупателя, а, напротив грубили и обращались с потребителем, как с неприятной помехой». По замечанию «Форвертс», торговцы продуктами тогда походили на «маленьких князей», думающих таким образом: «не купишь ты, купит кто-нибудь другой».
Следующей формой выживания были продовольственные бунты. Протесты возникали спонтанно на рынках, перед ратушами и магазинами, часто сопровождаясь цепной реакцией: сначала борьба завязывалась «между публикой и пекарями, затем между пекарями и торговцами мукой, и, наконец, между торговцами мукой и её поставщиками». Бунты носили цивилизованный характер. Вот какое описание получила голодная массовка ещё в революцию у Ремарка: сначала толпа «вытащила» из дома бургомистра, затем начальника продовольственной управы, потом спекулирующих торговцев и повела их к окружному военному управлению, где «бунтарей» призывали к порядку – «руководители сами обо всём позаботятся» и «лучше, мол, разойтись по домам» – после чего толпа, действительно, разошлась. Аналогично это явление, уже в инфляционные годы, описал наш соотечественник. Автор замечал, что «громить» – «это слишком русское слово… Это у нас, в России, – и только у нас, нигде больше, – громят. Налетают с бешеным гиком, бьют стёкла… В Германии такого нет… Громят лавку так. Толпа в человек сто окружает пекарню. Вожаки двое или трое входят. Добрый вечер! Это по инерции. Не может немец, органически не может, – даже когда громит, – войти в лавку и не сказать: “Добрый день!”. Добрый день… Вот мы вас окружили. Давайте хлеб. Хозяин, хозяйка не сопротивляются…». По словам автора, подобные эксцессы появились «в самые последние дни», то есть на рубеже октября/ ноября 1923 г. В целом, выпуски газет того времени пестрели сообщениями о продовольственных бунтах, в ходе которых толпы рабочих «брали» товарные поезда и отправлялись за город, где самовольно выкапывали овощи.
Снова в Германии распространились кухмистерские. По сообщению «Берлинер Тагеблатт», по улицам столицы «разъезжают полевые кухни, вокруг которых толпится масса народа. Выдают всего по одной чашке супа, но эта чашка супа является спасением для многих голодающих». Изданию вторил литератор Келлерман: «В полдень на Александерплатц дымились три полевые кухни Армии спасения и две кухни одной большой газеты. Толпы женщин и мужчин, несчастных, бледных, в отрепьях, выстраивались в бесконечные очереди и терпеливо продвигались вперёд. Тут можно было получить тарелку горячего супа – немного, но хоть что-то». По данным обербургомистра Берлина, цена литровой порции в кухмистерской в начале 1923 г. «составляла 228 марок. Для неимущих с ежемесячным заработком до 4 тыс. марок кушанья выдавались безвозмездно, для малосостоятельных граждан с заработком до 8 тыс. марок – за половину цены». Общественными столовыми пользовалось множество горожан, прежде всего безработные, пенсионеры, разорившееся вкладчики и студенты. В Кёльне осенью бесплатные обеды получали примерно 30 тыс. жителей. Также выросло число детей, нуждающихся в «социальных» обедах: «…по сообщению бюро попечительства о молодёжи, число маленьких детей и детей дошкольного возраста в Берлине, настоятельно нуждающихся в дополнении их питания обедом, уже в сентябре 1922 г. достигло, в круглых цифрах, 74 тыс…».
Скудное питание провоцировало рост болезней. Как в военное, так и в инфляционное время наблюдался рост числа заболеваний органов пищеварения. Результаты недоедания у детей – рахит, цинга, низкий вес. Внешний вид подавляющего большинства горожан: исхудалые землистого цвета лица, торчащие шеи из ставших большими воротничков, сильная худоба. Плохое питание снижало сопротивляемость организма инфекционным заболеваниям, способствуя распространению эпидемии гриппа. Фото немцев в войну и гиперинфляцию нередко производят удручающее впечатление: костлявые фигуры, выпуклые глаза на исхудавших лицах.
Однако не все немцы были на грани выживания. Гиперинфляция породила новый тип нуворишей – «шибер», «раффке», т. е. перекупщик, посредник, спекулянт. Культура питания этих людей резко отличалась от всей массы: они ели досыта, устраивали званые ужины и посещали дорогие рестораны. Последние предлагали своим клиентам обильные кушанья. Число блюд, которые подавались в то время за обедом в одном из берлинских ресторанов, переваливает за 20, только в одну закуску вошло 4 вида рыбы, омары, салат из раков и колбасы разных сортов.
В целом, питание становится главенствующей темой повседневной жизни: чем дольше длилось недоедание, тем больше внимания сосредоточивалось на еде. Тема обеспечения едой вышла на первый план, определяя ритм жизни и настроение населения больше, чем какое-либо внешне- или внутриполитическое событие: неограниченная подводная война, вступление в неё США или «Рурская война» – «всё это было менее важно, чем, например, падение недельной порции маргарина» или удорожание одного яйца до миллиона марок. В связи с этим Хаффнер высказывал типичное суждение: «Что будет с Руром – какая разница, если у тебя самого в доме творится неизвестно что». Потеря с трудом добытых для семьи продуктов или их стремительное вздорожание становилось «подлинным горем», так же, как сытный, вкусный обед – радостью и маленькой победой.
Однако в разных социальных слоях с недоеданием боролись по-своему. Рабочие проявляли активность – именно они были основными участниками продовольственных бунтов; средний класс – пассивность, переживая проблемы, преимущественно, молча, «про себя». Этот «уход в себя» фиксировался современниками: «Часто можно наблюдать, как люди сознательно уединяются и скрывают своё ухудшившееся положение, особенно если они раньше были зажиточными…». В различии «ответов» на «вызов» недоедания у рабочих и средних слоёв обнаруживается культурный подтекст: для рабочих – это коллективная борьба, для среднего класса – индивидуализм и привычка «регулярного», а не радикального разрешения проблем.
В целом, в ходе голодных лет люди всё чаще «замыкались» в своей «раковине», меньше интересовались окружающим миром, не ждали помощи от властей, пытаясь решить проблемы самостоятельно, в одиночку. Писатель и философ Вальтер Беньямин замечал, что в инфляцию из отношений исчезли «теплота»: в разговорах не упоминали «как о заботах и страданиях отдельных людей, в которых (собеседники) могли бы помочь друг другу, так и о положении в целом… Ежедневные нравы, – свидетельствовал современник, – медленно, но настойчиво отталкивают человека», который «не ждёт помощи от другого».
Обозначенное «отчуждение» прослеживалось через сферу питания. Из-за отсутствия, а также удорожания продуктов немцы избегали гостей и реже питались в общественных местах. По замечанию «Форвертс», в гиперинфляцию гости стали «накладными», а из ежедневной практики исчезли «вечерняя кружка пива» и «скат в пивной». Для Германии это оказалось ещё более чувствительным, так как здесь, используя слова Беньямина, пивная, кафе или другой общепит не только место сиесты, но и «стратегический штаб», где общение – главный элемент.
Характерно, что в романе «Братья Шелленберг» чувство радости бывших безработных показано через сытную трапезу в трудовом лагере: «Шумно и весело бывало теперь за обедом. Только те, что недавно прибыли из Берлина, усталые, изголодавшиеся, растерянные, держались ещё тихо». Главным здесь автору представляется не то, что люди, наконец, стали сытыми, а то, что их труд получил достойную оценку. По крайней мере, они гарантированно зарабатывали кусок хлеба, чего зачастую не было ни в войну, когда трудились и голодали, а в итоге проиграли, ни в гиперинфляцию, когда месячной зарплаты в полмиллиарда могло не хватить даже на ужин. В этом келлермановском эпизоде восстанавливается простая логика: добросовестный труд – достойный заработок – полный желудок или иными словами, как говорится «Форвертс»: «я работаю хорошо, поэтому я должен есть хорошо».
Подводя итоги, отметим, что период 1914–1923 гг. представлял собой в отношении питания некое единство. Если на уровне политической истории в Германии произошли радикальные изменения: страна проиграла войну и превратилась в республику, то на уровне повседневности, в частности культуры питания, глобальных «разломов» не произошло. В войну и после неё ситуация характеризовалась едиными признаками: недоедание, преобладание некачественной и дешёвой пищи, распространение эрзацев и кухмистерских. Торговля едой была заменена карточками, натуральным обменом и спекуляцией. Формирующиеся же практики выживания отражали своеобразный «диалог» между властью и населением. Властные структуры «спускали» распределение пищи, низы отвечали самообеспечением, власти не регулировали цены на ряд товаров, население тогда само оказывало давление на торговцев (например, бунты) и т. д. Реконструкция практик выживания показала, что властные «директивы» находили в повседневности но-вое прочтение, поправки и «ответы».
Однако эмоциональное восприятие ситуации было различным. В войну голод терпели ввиду военного положения, в мирное время недоедание вызывало ожесточение. Никто не понимал, почему и ради чего приходится голодать. Голод военного времени в сознании современников остался как вынужденная мера, в которой нет вины властей, относительно веймарского – как исключительная вина правительства-соглашателей, социалистов и «красной шушеры».
Не случайно, по мнению исследователей, пережитый именно в инфляцию голод, угроза которого вновь обозначилась с началом Великой депрессии, толкнул немцев к тем, кто обещал решить эти проблемы и наказать обидчиков Германии, а не к тем, кто ратовал за республику, свободу и братство, но чётко ассоциировался с пустой тарелкой.
Foto: LaMiaFotografia / shutterstock.com
Читайте также:
Самые последние новости
