Выключатель мозгов
Четверть века назад два сибирских писателя написали резонансный фантастический роман на русском языке, в жанре криптоистории: «Посмотри в глаза чудовищ». О том, как убитый чекистами в 1921 году поэт Николай Гумилев выжил и на протяжении всего ХХ века совершал всякие подвиги чести, которые пристало совершать офицеру. Смотрел, так сказать, в глаза чудовищ разной масти, не сугубо красной. Стихи выжившего Гумилева для романа написал Дмитрий Быков.
Читайте также: Челобитная с подвохом
И что же. С тех пор пути авторов книжки разошлись. Один топил за войну, другой — наоборот, а третий и вовсе задумался о переходе с русского на английский, по примеру не столько Гумилева, сколько Набокова и Бродского. Но смотреть в глаза чудовищной реальности по-прежнему хотят далеко не все.
Попов и сын
Есть отчасти странная история о русском художнике Лукиане Попове и его сыне.
Этот Попов был мастеровитым реалистом ядреной закваски, в начале ХХ века это выходило из моды, но не вышло вовсе. Когда техника фотографии усовершенствовалась, искусство таких художников, как Попов, потеряло смысл. Но Попов не дожил до эпохальных потрясений, он истово верил своим глазам и запечатлевал мир со старательным правдоподобием: что вижу – то пишу.
Его сын родился слепым. Для него реальностью был мрак, из которого доносились звуки.
Вот такой абсурдный парадокс.
О дальнейших событиях рассказал один забытый мемуарист.
От врачей Лукиан Попов узнал, что слепоту сына можно излечить операцией, которую делает знаменитый тогдашний офтальмолог, харьковчанин Леонард Гиршман, врач с безупречной репутацией. Писатель Чехов писал своему издателю из Ниццы: «Здесь харьковский окулист Гиршман, известный филантроп, святой человек. Я видаюсь с ним, мы беседуем».
Окулист взялся решить задачу. После удачно проведенной операции сыну Попова надлежало некоторое время находиться в совершенно темном помещении, куда понемногу впускали свет, чтобы мальчик смог освоиться с первыми зрительными впечатлениями от мира. Но однажды утром Попов услышал испуганный крик мальчика. Он звал отца: «Папа, папа! Иди ко мне, я что-то вижу!» Встревоженный Попов вбежал в комнату и увидал его с широко раскрытыми испуганными глазами. «Что с тобой?» – спросил отец сына и хотел было подойти к нему. «Не подходи, не подходи!» – закричал неестественным голосом ребенок и затем замолчал. Приблизившись вплотную, Попов обнаружил, что сын мертв. Глаза его остановились.
Визуальная реальность оказалась для мальчика невыносима. И даже отец вызвал своим внешним видом ужас, несовместимый с жизнью.
А может, вчерашний слепец увидел что-то еще, что не в силах различить обычный глаз, привычный к рутине мира? В конце концов, случилось-то это происшествие где-то около 1910 года, в канун катастрофических конвульсий цивилизации…
У истории этой есть небольшой эпилог. Попов и сам так и не опомнился после потрясения. Случившееся владело им всецело. Он попробовал исцелиться, изобразив на живописном полотне умершего сына в гробу между охапок сирени. В начале 1914 года он предложил картину на выставку объединения российских художников-реалистов в Петербурге. Но руководители объединения отказали Попову в размещении картины на выставке, попросив художника убрать портрет с экспозиции, как нарушающий «праздничный тон выставки». Замысловатые это были, как видим, реалисты. Они взыскательно отбирали в жизни то, что радует, а не то, что печалит.
В «праздничном» реализме эти эпигоны мастеров минувших веков явно пытались найти спасение от давшего опасный крен корабля искусства, и странное, дикое по теме полотно Попова казалось им очевидно неуместным. (Хотя, сказать по правде, картина эта, на мой вкус, не настолько уж страшна и несет явный отпечаток сентиментальной слащавости).
В этом была какая-то мутная насмешка жестокой судьбы. Реализм Попова оказался то ли избыточным, то ли…
Короче сказать, через три месяца сорокалетний художник умер. А вскоре начались Первая мировая и все, что следом.
Посмотри в глаза чудовищ
Прошли годы, как тяжелые составы, доверху нагруженные горем, страхом, бедой, отчаяньем. Гекатомбы трупов были брошены на амбразуру эпохи. Свобода почти не имела шанса, но каким-то чудесным образом не сменилась всеобщим рабством, пусть к тому и шло. Минул век. Что нам бедный Попов и что его впечатлительный сын?
Но невыносимость зрения остается актуальной темой из повестки дня. Нестерпимость видения бытийных проблем в упор. Глаза в глаза.
В наши времена тотальной визуализации это отмечается особенно остро. Социальные сети не хуже живописцев-товарищей Попова блокируют жуткий контент или размывают его до неразличимости. Страдание, смерть, признаки тления – табу. Заблюрить их, и точка.
Но это только частные признаки более общей закономерности: упорной попытки не замечать очевидного, игнорировать явное, жить в надежной тьме, выход за пределы которой, к свету, может ведь оказаться не просто дискомфортным, но и самоубийственным. Самоистребительным.
Хотя может и спасти, если победить выученную беспомощность.
Но привычка — вторая натура. В том числе и привычка жить полузакрыв глаза, не выходя из зоны комфорта.
Московский юрист, не чуждый литературным занятиям, пересказывает сегодня в соцсети содержание звонков ей в последние дни, после объявленной мобилизации. Пост полузакрыт, имени не называю. Ее собеседники реагируют на полученную из военкомата повестку.
«– Ночью принесли. В дверь позвонили, и я открыл. Сказали, что надо подписать о получении. С вещами, да. Что было делать? Теперь идти или можно не идти? А меня посадят за это? Тогда я пойду.
– Мне на работу принесли. Начальник сунул подписать. Он бы меня уволил. Я и подписал. Теперь придется на войну…
– В почтовый ящик кинули. Ну и я пошел. Надо же было сообщить, что я не иду в первую очередь. А они мне там дали ещё одну – явиться с вещами. Думаю, с вещами когда приду, попробую как-то отбодаться…
– Вы мне скажите, что делать-то? Я же студент. У меня отсрочка, а мне принесли. Я подписал, да. Ну я пойду, скажу что отсрочка… Зачем прятаться? Меня же отчислят тогда…
– А я не в запасе, нет, а мне повестка. Ну что за хрень?! Ну, я пойду, скажу, что не по адресу…
– Я прятаться не буду. Что я, не мужик?
– Да устал я бегать-то. Ну что делать? Значит, пойду.
– Сейчас уже такая ситуация. Либо они нас, либо мы их. …А, зачем звоню? Ну, жена дала ваш номер, сказала звонить.
– Я в тюрьме не смогу, нет. Лучше уж на войну.
– Что мне теперь всю жизнь бегать?»
Просвещенная и гуманная дама комментирует: «Срабатывает какой-то выключатель мозгов. Может, это такой чудовищный естественный отбор?.. Тупость, малодушие, безволие, отсутствие эмпатии… Сколько зла делается этими обыденными инструментами…» От этого никакой Леонард Гиршман не вылечит. Ну а я не спрашиваю читателя, как бы поступил он. Думаю, он поступил бы правильно.
Скажи-ка, дядя!
Иногда такое добровольное самозамыкание в информационном пузыре интерпретируют как чуть ли не отличительный признак подданных империи, надувающей румяные щеки.
Давно предпочитающая жить в Париже недурная московская писательница Екатерина Шерга недавно посетила родные места. И поделилась в своем блоге пристрастными впечатлениями:
«Что сказать? Москва была ослепительно прекрасна и обаятельна, как всегда. В солнечные дни особенно. Но и в плохую погоду хороша, когда за окном дождь, а в кофейнях приглушённый свет, можно заказать латте «Сингапур» с лемонграссом или знаменитый лавандовый раф. О происходящем в Украине все эти недели я не слышала ни слова, я не видела ни одной георгиевской ленточки или буквы z, антивоенных надписей или листовок тоже не обнаруживала. Человек, заснувший 23 февраля и проснувшийся в сентябре, вообще не обнаружил бы каких-то перемен.
Я могу сказать, что мне напоминала Москва. Красивую женщину (вы наверняка знаете такой тип), которая все время, постоянно лжет. У нее особая задумчивая поволока в глазах, она облизывает губы, отвечает на вопросы медленно, чтобы нечаянно не сказать слишком много, уходит от ответов, заметает следы. На дверях бутиков Dior или Prada объявления: «Мы временно закрыты, приносим свои извинения». Просто закрылись, бывает. В издании, посвященном туризму, статья о том, что в этом сезоне актуальны Египет и Таиланд, а не страны Шенгена. Ну да, туристы – народ переменчивый, сегодня им хочется одного, завтра – другого. Разговоры: «У меня теперь дома не один шпиц, а два. Приятельница с семьёй уехала жить в Грузию, оставила мне свою собачку». Просто так взяла и уехала…»
Должен сказать на правах очевидца: ситуация все же не так проста. Есть симптомы. В центре города – очевидные признаки оккупации: черные стаи росгвардейцев, омона и полиции, скопища автозаков. Пространство города кажется дистиллированным: минимум свободной уличной активности, не только политической, но и культурной. «Здесь птицы не поют, деревья не растут», выражаясь метафорически. Центр столицы вообще жутковато пуст, во многих местах почти всегда.
Мне кажется, такими постами авторы из лучших побуждений отчасти дезориентируют внешний мир. Куда-то теряется драма оккупации, которая остро переживается очень многими горожанами в Москве (и не только там, конечно), и более общо – драма жизненной катастрофы – еще большим числом людей. Оппонентка Шерги пишет: «Мне вот Москва совершенно не кажется ослепительно прекрасной – давным, впрочем, давно не кажется. И все вокруг меня говорили про войну так или иначе. Да, у меня, когда я вернулась туда, было ощущение, что снимают кино, город населили статистами, изображающими нормальную жизнь, и я оказалась на съемочной площадке. Но вот этот осуждающий тон – он вот прям ох, я вот именно его всеми силами стараюсь избежать».
Мы часто упрекаем друг друга в нежелании воспринимать мир в его парадоксальной сложности. В стремлении уклониться от четких выводов и практических решений. Возможно, это болезнь современности. Чем ее лечить не всегда ясно, но и довольно нелепо приписывать людям исключительно по признаку места жительства или национальности. Хотя, конечно, есть и это особое, многими удачно освоенное искусство: говорить обиняками, обходя зоны риска, не тратя сил на напрасные споры, не фиксируясь на неразрешимых проблемах. Слегка циничный московский прагматизм как давняя примета местной жизни.
Если присмотреться, те же москвичи «в среднем» вообще давно помрачнели. А больше всего веселятся в Москве многочисленные приезжие из стран Востока; они совершенно беззаботны на вид и явно наслаждаются жизнью в роскошном мегаполисе, в столице страны, которой ничем важным не обязаны.
Литератор Алексей Моторов приводит такой пример. Он ехал на такси с водителем-киргизом, «молодым, очень веселым парнем». Разговорились.
«– Уважаемый! Меня Азамат зовут, а вас как?
– Алексей!
– Дядя Алексей! Когда война закончится?
Эх, мальчик…»
Для мальчика чужая война не такой уж огорчительный повод, чтобы загрустить слишком всерьез. Спасибо, что его вообще волнует как странный протуберанец в молодой жизни, удачно случившейся на белом свете и забросившей его, как и очень многих киргизов (прирожденных номадов), в Москву. На край света.
Читайте также:
Читайте также:
Обсуждение
Самые последние новости
Ежели народ веками был статистом, как при царях-батюшках и генсеках, так и президентах, узурпировавших власть, то разве можно от него что-то иное ожидать?
Пассионарные личности уже давно перебрались в Париж или Лондон. Последние из них устремились в Казахстан или Турцию. Осталось в основном блеющее большинство.